Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Я не думаю, чтобы в происшествии наступившей ночи заключалось следствие прихода медника; скорее это происшествие можно приписать, как говорится, «стечению неблагоприятных обстоятельств». Накануне этой ночи, мистер Эвенель назвал мистера Спротта бродягой-поджигателем, а в самую ночь сгорела одна из риг мистера Эвенеля. Правда, подозрение сильно падало на странствующего медника, потому что мистер Спротт принадлежал к разряду людей, которые не так-то легко забывают обиды. Его натура была скоровоспалительная, как и самые спички, которые он постоянно носил при себе для продажи, вместе с книжечками и паяльным прибором.

На другое утро по всем окрестностям начались поиски странствующего медника, но след его давно уже простыл.

Ричард Эвенель до такой степени углублен был в приготовления к танцовальному завтраку, что даже самый пожар риги не мог рассеять обольстительные и поэтические образы, тесно связанные с этим пасторальным пиршеством. Он даже слегка и беспечно сделал Леонарду несколько вопросов насчет бродяги-медника. Мало того: он не хотел употребить надлежащей и законной власти для преследования этого подозрительного человека. Надобно правду сказать, Ричард Эвенель уже привык видеть в низшем сословии своих врагов; и хотя он сильно подозревал в мистере Спротте виновника пожара, но в то же время у него являлось множество едва ли не более основательных причин, по которым он мог подозревать еще человек пятьдесят. Да и какой человек на белом свете станет думать долго о своих ригах и странствующих медниках, когда все идеи его, все заботы и вся энергия сосредоточены на приготовлениях к танцовальному завтраку? Ричард Эвенель поставил себе за правило – впрочем, этого правила придерживается каждый благоразумный человек – «никогда не делать двух дел в одно время», и, на основании этого правила, он отложил исполнение всех прочих дел до благополучного окончания déjeuné dansant. В число этих дел включалось и письмо, которое Леонард намеревался писать к мистеру Дэлю.

– Повремени немножко, говорил Ричард, в самом приятном расположении духа: – мы вместе напишем, как только кончится танцовальный завтрак.

Задуманный пир не имел ни малейшего сходства с обыкновенным провинциальным церемониалом. Ричард Эвенель был из числа тех людей, которые если задумают что сделать, то сделают хорошо. Мало по малу его первые замыслы распространялись, и бал, которому предназначалось быть только изящным и отнюдь не роскошным, требовал теперь огромных издержек и становился великолепным. Из Лондона прибыли художники, знакомые с устройством подобных балов: им предстояло помогать, управлять и создавать. Из Лондона же были выписаны венгерские музыканты, тирольские певцы и певицы, швейцарские крестьянки, которые должны были петь Ranz des Vaches , доить коров или приготовлять для ни гья свежее молоко с вином и сахаром. Главная палатка в саду украшена была в готическом вкусе; самый завтрак приготовлялся из лучших дорогих продуктов, соответствующих сезону. Короче сказать, сам Ричард Эвенель выражался о своем празднике таким образом: «бал, на который я не жалею денег, должен быть в строгом смысле слова бал!»

Гораздо большего труда стоило набрать общество достойное такого пиршества, потому что Ричард Эвенель не довольствовался посредственною знатью провинцияльного города: вместе с издержками возростало и его честолюбие.

– Ужь если на то пошло, говорил Ричард: – я могу пригласить ближайших сквайров.

Правда, Ричард был лично знаком с весьма немногими сквайрами. Но все же, когда человек становится замечательным в огромном городе и имеет в виду сделаться современем представителем этого города в Парламенте, и когда, кроме того, этот человек намерен дать такой отличный и оригинальный в своем роде нир, на котором старые могут бражничать, а молодые танцовать, то поверьте, во всей Британии не найдется ни одного округа, в котором богатые фамилии не приняли бы приглашения такого человека . Точно также и Ричард, заметив, что о его приготовлениях разнеслась молва по всему городу, и после того, как жена декана, мистрисс Помплей и многие другие знаменитые особы благосклонно заметили Ричарду, что сквайр и милорд такие-то остались бы весьма довольны, получив его приглашение, он, нисколько не задумываясь, разослал пригласительные билеты в Парк, в ректорство, – словом сказать, во все места в окружности от города на двадцать миль. Весьма немногие отказались от такого приглашения, и Ричард уже насчитывал до пяти-сот гостей.

– Начал с пенни, а свел на фунт, говорил мистер Эвенель. – Начатое надобно и кончить. Посмотрим, что-то скажет мистрисс М'Катьчлей?

И действительно, если говорить всю правду, так мистер Ричард Эвенель не только давал этот déjeuné dansant в честь мистрисс М'Катьчлей, но в душе своей решился при этом случае, в полном блеске своего величия и при помощи обольстительных ухищрений Терпсихоры и Бахуса, проворковать мистрисс М'Катьчлей нежные слова любви.

Наконец наступил и торжественный день. Мистер Ричард Эвенель смотрел из окна своей уборной на сцену в саду, как смотрел Аинибал или Наполеон с вершины Альпов на Италию. Эта сцена совершенно соответствовала мысли о победе и представляла полное возмездие честолюбивым подвигам. На небольшом возвышении помещались певцы с гор тирольских; высокие шляпы их, металлические пуговицы, шитые серебром и золотом широкие кушаки ярко освещались солнцем. За ширмой из лавровых деревьев и американских растений скрывались венгерские музыканты. Вдали, направо от этих двух групп, находилось то, что некогда называлось (horresco referens ) гусиным прудом, где Duke sonant ienui gutture carmen aves. Но гениальная изобретательность главного декоратора превратила помянутый гусиный пруд в швейцарское озеро, несмотря на горькую обиду и печаль простых и безвредных обитателей, изгнанных с поверхности вод, на которых они, быть может, родились и выросли. Высокие шесты, обвитые сосновыми сучьями и густо натыканные вокруг озера, придавали мутно-зеленоватой воде приличную гельветическую мрачность. Тут же, подле трех огромных коров, увешанных лентами, стояли швейцарские девицы. Налево от озера, на широкой поляне, красовалась огромная готическая палатка, разбитая на два отделения: одно – для танцев, другое – для завтрака.

Все благоприятствовало празднику, даже самая погода: на небе ни облачка. Музыканты уже начали настроивать инструменты; лакеи, щегольски одетые, в черных панталонах и белых жилетах, ходили взад и вперед по пространству, отделявшему палатку от дома. Ричард долго любовался этой сценой и между тем механически направлял бритву; наконец он весьма неохотно повернулся к зеркалу и начал бриться. В это счастливое, дышащее блаженством утро он так был занят, что некогда было даже и подумать о своей бороде.