Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

– Черт возьми! этого маленького Скарабея я подарю своей крестнице. Посажу его на листок Пиона, и выйдет отличное украшение для белой Голубки. Несколько волшебных слов превратят его в талисман, предохраняющий от смешного увлечения модой.

– И как же вы вышли из этого скверного положения? – спросил Филин со смехом.

– Вы знаете, что мы, Скарабеи, получили от Неба драгоценную способность притворяться мертвыми. При виде опасности мы поджимаем лапки и усики, переворачиваемся на спину и замираем, полагаясь на крепость наших пластин. Я поступил согласно велениям инстинкта и лежал не шевелясь. Колдунья Сорока сделала то, что собиралась. Я позволил положить себя на листик Пиона и поместить на шею Голубки Виолетты. Шея была белая и гибкая, мне там понравилось и я решил остаться. Я слушаю щебет Виолетты. Она умна, красива и нежна. Я к ней привязался и надеюсь, что приношу ей счастье.

– Но, господин Скарабей, есть в вашем рассказе одна вещь, которую я до конца не понял. Вы остановились на самом интересном месте. Не могли же вы дожить до ваших лет, не завязав никакой любовной интрижки; подозреваю, что сердце ваше не осталось равнодушным к тем юным особам с тонким слухом и звонким смехом. Удовлетворите же мое любопытство.

Зеленый Скарабей бросил на философа Филина лукавый взгляд, обернул к нему рожки и усики и, пятясь, взобрался на листик Пиона; затем, не произнеся ни слова, он поджал лапки и мастерски притворился мертвым. Филин надел очки, чтобы как следует его рассмотреть. И увидел изумруд на золотой эмали. Между тем рассвело, и ночную птицу неудержимо потянуло в сон; Филин надвинул на глаза дневной колпак и заснул, а когда проснулся, решил, что весь рассказ Скарабея ему приснился. Возвращая булавку Виолетте, он поведал ей историю об ожившем украшении так, как будто сочинил ее сам.

Я стал его наследником, я был его наперсником; никто лучше меня не расскажет его любопытную и поучительную историю [561].

Родился он в девственном бразильском лесу, где мать качала его под сенью лиан, и совсем юным был захвачен в плен индейцами-охотниками, которые продали его в Рио-Гранде вместе с множеством Попугаев, Попугаих, Колибри и буйволиных шкур. В этой компании он прибыл в Гавр, прыгая по вантам и реям; матросы обожали его, хотя он кусал одних, царапал других и вообще учинял множество проказ; из оставленного на своей дикой родине он сожалел только о ярком и горячем солнце, под которым даже Обезьяна, самое зябкое создание после Человека, никогда не клацает зубами от холода. Капитан корабля, любитель Вольтера, назвал его Топазом в честь верного слуги Рустана – ведь мордочка у него была желтая и облезлая [562]. Говоря короче, по прибытии в порт Топаз обзавелся не только именем, но и образованием не хуже, чем у его родича Вер-Вера, который своими речами приводил в ужас монахинь; в лексикон Топаза входили слова даже более крепкие, поскольку он выучил их не на реке, а на море [563].

Во Франции он переменил столько хозяев, что, пожелай мы пересказать их истории или изобразить их характеры, Топаз легко мог бы предстать новым Ласарильо с Тормеса или новым Жиль Бласом [564]. Cкажем лишь, что обезьянье отрочество Топаз провел в Париже, в очаровательном будуаре на Новой улице Сен-Жорж, у прелестной особы, которая нянчилась с ним, обожала его, баловала и довершила образование, столь удачно начатое гаврскими матросами [565]. Он блаженствовал и жил по-царски. Но что прочно в этом мире? В один ужасный день он имел неосторожность укусить за нос почтенного cтарца, которого все называли господином графом и который покровительствовал очаровательной хозяйке Топаза. Покровитель пришел в такую ярость, что поставил даму перед выбором: или он, или скверная тварь; один из них должен незамедлительно покинуть дом. От бедного Топаза хозяйка не дождалась бы ни кашемировых шалей, ни брильянтов, ни кареты. Итак, приговор Топазу был предрешен, однако красавица произнесла его скрепя сердце, а чтобы скрасить вынужденную разлуку, тайком отправила своего питомца в мастерскую художника, куда вот уже три месяца ездила позировать для портрета, который по-прежнему был так же далек от завершения, как рукоделье Пенелопы.

И вот как открываются призвания! Оказавшись на деревянной скамейке вместо мягкого дивана, поедая сухие корки вместо пирожных и запивая их чистой водой вместе апельсинового сиропа, Топаз преобразился к лучшему; помогла ему в этом нужда, превосходно научающая нравственности и добродетели в тех случаях, когда она не погружает еще глубже в порок и разврат. Делать Топазу было нечего, и он принялся размышлять о своем жалком положении, столь непрочном, столь переменчивом, столь зависимом; он возмечтал о свободе, труде и славе; он понял, что для него наступил тот критический и торжественный момент, когда нужно, как говорят, найти себе дело в жизни. Между тем есть ли в жизни дело более прекрасное, более свободное, более славное, чем ремесло художника? Само Небо привело Топаза в мастерскую. И вот, уподобившись Парейе, рабу Веласкеса [566], Топаз принялся наблюдать за работой живописца и угадывать тайны его мастерства; целые дни проводил он, усевшись на верхушке мольберта и ловя каждое движение кисти; а стоило художнику отвернуться, как он сам завладевал палитрой и кистью, после чего легкими мазками повторял уже сделанную работу, кладя свои краски поверх тех, которые уже легли на полотно. После чего, гордый собой, отступал от мольберта, любовался своим творением и тихонько бормотал слова Корреджо, которыми столько раз тешили себя все бесчисленные юные гении, наводняющие Париж: Ed io anche son pittore [567].

Однажды гордыня усыпила в нем чувство осторожности, и хозяин застал его за этим занятием. Хозяин и сам вернулся домой, полный радости и гордости, поскольку дирекция изящных искусств только что заказала ему картину «Потоп» для церкви в городе Булонь-сюр-мер, где круглый год льет дождь. Ничто так не умножает великодушие, как довольство самим собой. Вместо того чтобы поколотить своего Созия [568], живописец, точно новый Веласкес, воскликнул: «Черт подери! коль скоро ты хочешь быть художником, я возвращаю тебе свободу и превращаю тебя из слуги в ученика». Так Топаз стал подмастерьем художника.

Драгоценное изображение…

Первым делом он взялся за шерсть на голове и подбородке; первую разбросал по плечам, точно пудреные волосы сельского священника, вторую превратил в козлиную бородку [569]; затем нахлобучил на голову широкополую остроконечную шляпу и надел узкий редингот, отвороты которого прикрывал пышный воротник сорочки; одним словом, он постарался как можно больше походить на портрет Ван Дейка и, взяв под мышку папку с бумагой, а в руку – коробку с красками, отправился брать уроки рисования.