Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

Но увы! подобно множеству начинающих художников, которые, впрочем, не Звери, а самые настоящие Люди, Люди с головы до пят, Люди с пятью чувствами и тремя способностями души, Топаз принял за истинное призвание или пустые обольщения своего тщеславия, или неспособность заниматься чем-либо другим. Вскоре его постигло прискорбное разочарование. Когда учитель не очерчивал ему контуры фигур и предметов и он был вынужден проводить линии самостоятельно; когда, вместо того чтобы накладывать краску на ту, что уже лежит на полотне, он оказывался перед чистым холстом; наконец, когда требовалось не подражать, а быть оригинальным, тогда от всего таланта нашего Топаза не оставалось и следа. Сколько бы он ни трудился, ни упорствовал, ни потел, ни бранился, ни бился головой об стену, ни рвал на себе волосы, муза молчала, как в рот воды набрала, а Пегас выказывал свой норов и не желал вознести живописца на тот Геликон, где обретаются чаемые богатство и слава. Говоря по-простому, из него не вышло ничего путного, так что учителя и товарищи по учебе из лучших побуждений дали ему совет поискать какое-нибудь другое ремесло:

Ты каменщиком будь, коль в этом твой талант [570].

Право, очень жаль: ведь Топазом двигали вовсе не узкий эгоизм и не жажда личной выгоды. Он мыслил куда более широко; он желал ни больше ни меньше как исполнить великую, благородную, гуманитарную и цивилизаторскую миссию. Я часто слышал от него, что, по примеру средневековых иудеев, которые учились медицине у арабов, а потом применяли полученные знания для исцеления христиан, он желал передать от Людей Животным основы изящного искусства и, даровав сии новые познания своим звериным соплеменникам, сделать их почти равными царю творения, с которым у них и без того есть столько общего. Печаль его равнялась амбициям; упав с той огромной высоты, куда вознесла его гордыня, объятый стыдом, угрюмый, недовольный всем светом и самим собой, бедный Топаз потерял сон, аппетит, живость и впал в тоску, заставлявшую опасаться за его жизнь. К счастью, врачей к нему не позвали и положились на природу.

Впрочем, они не помешали Топазу закончить портрет

Между тем в это время один декоратор по имени Дагер сделал или дополнил открытие, которому было суждено прославить его имя [571]; открытие важное, способное пригодиться, как утверждают его товарищи, не только физикам, но и художникам, если, конечно, оно будет оставаться для них не более чем полезным подспорьем и не вознамерится их заменить. Как всем известно, применения новому открытию Люди нашли самые разнообразные: сначала изготовляли точные изображения памятников, видов и неодушевленных предметов, а затем начали делать снимки с живых Людей [572].

Я знавал среди Людей одного фанатического любителя музыки: природа не дала ему ни слуха, ни голоса, он пел фальшиво, танцевал не в такт, одним словом, питал к обожаемой музыке любовь без взаимности. Он нанял учителей сольфеджио и роговой музыки, учился играть на фортепьяно и флейте, аккордеоне, большом барабане и треугольнике; он прибегал к методе Вильхема, к методе Пасту, к методе Жакото [573]. Никакого толку: он не мог ни извлечь звук, ни соблюсти ритм. Что же он сделал, чтобы примирить страсть с бесталанностью? Купил шарманку и, без устали крутя ее ручку, получал заслуженное удовольствие днем и ночью, сколько душе угодно. Как выяснилось, чтобы стать музыкантом, довольно крепкого запястья.

Какаду находил, что у него слишком короткий клюв, Страус – что у него слишком маленькая головка

Сходная уловка спасла жизнь Топазу, вернув ему надежды на славу, богатство и беспримерное служение звериному роду. Поскольку иезуиты объяснили миру, что цель оправдывает средства, Топаз ловкою рукой вытащил кошелек из кармана толстого банкира, который мирно спал в мастерской, пока художник, борясь со сном, пытался написать его портрет. Завладев этим сокровищем, он купил свою шарманку, иными словами дагерротип, и, научившись им пользоваться, что было ему вполне по силам, внезапно превратился из артиста-художника в артиста-физика [574].

Приобретя талант, и притом, как мы только что убедились, за наличные, он проделал уже половину пути к той грандиозной цели, какую перед собой поставил. Чтобы проделать вторую половину, он направился в Гавр, сел на корабль, благополучно пересек Атлантический океан и сошел на берег в том самом месте, откуда не так давно был увезен во Францию. Но как многое переменилось с тех пор: из обезьяньего дитяти он превратился во взрослую особь; из пленника, проданного в рабство, – в существо свободное; наконец, из невежественной твари, какие рождаются на свет во множестве, – в подобие цивилизованного Человека.

Он подготовил инструменты, разогрел ингредиенты и выбрал самую красивую пластину

С бьющимся сердцем ступил он на родную землю, столь привлекательную после долгой разлуки, и, не теряя ни минуты, пустился, с аппаратом за плечами, в те уединенные и дикие места, куда призывала его, помимо воспоминаний детства, возложенная им на себя цивилизаторская миссия. Вдобавок он был не прочь (он сам после говорил мне об этом) привлечь внимание, наделать шуму, прослыть диковиной, одним словом, воспользоваться очевидным преимуществом, которое давали ему над туземцами звание путешественника, новоприобретенные познания и хитрая машина; впрочем, он предпочитал обманываться и уверять самого себя, что им движет исключительно неодолимая тяга исполнить свое предназначение.

Добравшись до родного леса, Топаз не стал разыскивать ни родных, ни друзей, ибо хотел предстать перед ними в ореоле славы; он обосновался на просторной поляне, своего рода площади, устроенной природой посреди густого леса. С помощью чернокожего Капуцина, которого он в честь второго слуги вольтеровского Рустана [575]прозвал Эбеном и которого, беря пример с Людей, считающих различие в цвете кожи достаточным основанием для деления на господ и рабов, превратил в своего собственного слугу, своего негра, Топаз выстроил из веток элегантную хижину, надежно укрытую широкими листьями лотоса. Над входом он прибил вывеску, гласившую: «Топаз, художник из Парижа» [576], затем разослал повсюду Сорок, которым поручил оповестить всех и каждого о своем прибытии, и наконец открыл лавочку.

Чтобы сделать свои услуги доступными для всех в стране, где еще не научились чеканить монету, Топаз возвратился к первобытной системе обмена. Он брал плату провизией. Портрет стоил сотню лесных орехов, полсотни фиг, двадцать пататов, два кокосовых ореха. Жители бразильских лесов еще не расстались с золотым веком и не имеют понятия ни о собственности, ни о наследстве, ни обо всех правах, которые вытекают из слов «мое» и «твое» [577]; земля у них общая, а фрукты принадлежат тому, кто первый сорвет их с дерева, поэтому, для того чтобы заплатить художнику из Парижа, достаточно было протянуть лапу. Тем не менее поначалу дела шли неважно; Топаз узнал на собственном опыте, что нет пророка в своем отечестве и тем более в своем лесу.