Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

Но как же случилось, что я заговорила о надзоре и суровости? ведь эта система противоречит самым заветным моим убеждениям! Что же это значит? Неужели меня охватила общая болезнь и мне придется, в довершение всего, отказаться также от приятного сознания, что, несмотря на все превратности, я не сошла с избранного раз и навсегда пути? Не знаю. Это странствие, благодаря которому я надеялась приобрести столько познаний, в самом деле показало мне жизнь с совершенно новой стороны. Прежде я замечала только недостатки того, что есть на свете, и преимущества того, чего нет. Я замечаю все это и до сих пор, но теперь я беру в расчет также и опасности, какими чревата всякая, даже самая благотворная перемена. Лучше сохранить плохой порядок, чем его менять, об этом говорили и до меня.

Итак, я вернусь к Вам, милая, нежная подруга, печальной, но покорной, находящей мир весьма несовершенным, но больше не стремящейся улучшить его насильно; Вы скажете, что я взялась за ум, а я – что я потеряла надежду; впрочем, разве одно так уж сильно отличается от другого? Я много странствовала, чтобы выяснить то, что со временем могла бы узнать, не двигаясь с места, а именно, что истинный мудрец довольствуется тем счастьем, какое имеет, и не ищет лучшего; этой мудростью я, возможно, еще не прониклась окончательно, но я ведь лечу к Вам, а Вы обладаете ею в полной мере. До скорой встречи, до встречи навсегда.

Решительно, сказал, сидя однажды вечером под липами, профессор Гранариус [603], самое любопытное сегодня в Париже – это поведение Жарпеадо [604]. Право, если бы французы вели себя так, как он, нам бы не понадобились ни кодексы, ни ремонстрации [605], ни пастырские послания, ни проповеди религиозные или общественные и мы были бы избавлены от множества скандалов. Ничто не доказывает столь убедительно, что разум , которым так гордится Человек, и есть причина всех общественных бедствий.

Мадемуазель Анна Гранариус [606], влюбленная в начинающего натуралиста, не могла не покраснеть, тем более что она была барышня белокурая, голубоглазая и чрезвычайно тонкокожая, настоящая героиня шотландского романа, вдобавок едва ли не наделенная даром ясновидения. Поэтому по простодушному и почти глуповатому виду профессора она догадалась, что он только что произнес одну из тех банальных фраз, какие нередко слетают с уст ученых, чья ученость всегда однобока. Она поднялась и решила прогуляться по Ботаническому саду, который в ту пору был уже закрыт, ибо часы показывали половину девятого, а в июле публику из Ботанического сада выставляют именно в тот момент, когда там воцаряется поэзия вечера. Прогуливаться этой порой по опустевшему парку сладостно, особенно в обществе такой особы, как Анна.

«Кто же такой этот Жарпеадо, который не дает покоя батюшке?» – подумала она, усаживаясь на скамейку близ большой теплицы.

И красавица Анна задумалась, задумалась так глубоко, что Дума завладела всем ее существом и пригвоздила ее к тому камню, на который она присела; с юными особами это случается нередко. Старый профессор был слишком занят, чтобы заметить отсутствие дочери, и предоставил ей пребывать в том состоянии нервической расслабленности, за которое четырьмя столетиями раньше ее бы непременно сожгли на костре. Вот как важно родиться вовремя.

Самым замечательным в Париже Жарпеадо находил свое присутствие в этом городе, точь-в-точь как генуэзский дож в Версале [607]. Тем более что он был хотя и невелик ростом, но хорошо сложен; черты его пленяли взор, подкачали разве что ноги – чересчур тонкие, впрочем, обутые в ботинки с очень длинными носами, разукрашенные драгоценными каменьями. Спину Жарпеадо укрывала, по моде его родной Кактрианы [608], мантия, до которой было далеко одеяниям духовных особ на коронации Карла Х; она была усыпана алмазной крошкой, сверкавшей на лазоревом фоне, и разделена на две створки, которые посредством золотого шарнира легко поднимались на манер священнического одеяния. Знаком отличия ему – принцу Кокцирюбри [609] – служили сапфировые доспехи, а на голове вздымались две тончайших эгретки, способные своим изяществом затмить все те султаны, какими государи украшают свои кивера в дни национальных празднеств.

Анна нашла его совершенно очаровательным; правда, дело портили короткие сухощавые ручки, но кто бы стал обращать внимание на этот легкий изъян при виде его румянца, обличавшего чистую кровь, которая, казалось, была сродни солнцу и наливалась яркой краской под сверкающими лучами этого светила? [610]Вскоре Анна поняла, что имел в виду ее отец; ее глазам предстало одно из тех таинственных зрелищ, которые остаются незамеченными в этом страшном Париже, столь полном и столь пустом, столь глупом и столь ученом, столь задумчивом и столь легкомысленном, но всегда куда более фантастическом, чем многоумная Германия, и сильно превосходящем всю ту гофманиаду, которую сумел разглядеть важный советник берлинского апелляционного суда [611]. Воистину, мастер Блоха и его микроскопическое стекло не могли бы сравняться с месмерическими сивиллами [612], которые в ту минуту предоставили свои услуги в распоряжение прелестной Анны; сделали они это по мановению волшебной палочки той единственной феи, что у нас еще осталась и что носит имя Экстазиада, – той феи, которой мы обязаны нашими поэтами и нашими прекраснейшими грезами и которую так стремится компрометировать Академия наук (секция медицины).

Три тысячи окон стеклянного дворца отражали лунный свет; так солнце на закате разжигает пожар в окнах старого замка и наводит страх на путников и земледельцев. Кактусы благоухали, ванильные деревья утопали в ароматных облаках, цветы волкамерии, эти ботанические баядерки, распространяли винные флюиды, азорские жасминовые кусты щебетали, магнолии пьянили, дурман возвышался горделиво, как персидский шах, а неистовые китайские лилии, в десять раз превышавшие по высоте наши туберозы, громыхали в этой накаленной атмосфере, словно пушки Дома инвалидов, поглощая и всасывая все прочие запахи с такой же жадностью, с какой банкир присваивает себе чужие капиталы. В этом сияющем лесу, где звучали безумные хоры, голова шла кругом, точь-в-точь как в Опере, когда Мюзар взмахом своей палочки увлекает парижан любого возраста и любого пола в бешеный галоп среди вихрей света и музыки [613].

Принцесса Финна [614], одна из прекраснейших дочерей волшебной страны Лас Фигерас, продвигалась вглубь долины Опунцистан [615], где похитители принца устроили его резиденцию, и по влажной гладкой мураве стремилась навстречу Жарпеадо, которому на сей раз невозможно было ее избежать. Глаза этой соблазнительницы, которую правительство, исполняя роль подлой сводни, подослало к принцу, точно какую-нибудь представительницу рода Каксен-Сота [616], блистали, точно звезды, а с собою эта хитрая интриганка, новая Екатерина Медичи [617], захватила целый эскадрон красивейших и опаснейших придворных дам.