Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

Издали завидев принца, она подала знак. По этому знаку раздалась в благоуханной ночной тиши музыка, более всего напоминавшая скерцо королевы Маб из симфонии «Ромео и Джульетта», где великий Берлиоз раздвинул привычные границы музыки, предоставив слово Цикадам, Кузнечикам и Мухам, и воспроизвел величественный голос природы, который звучит в полдень на лугу, подле ручья, журчащего среди серебристых песчаных берегов [618]. Однако по сравнению с той музыкой, которая доносилась до внутреннего слуха Анны, восхитительная и нежная музыка Берлиоза была все равно что громогласный контр-тромбон [619]по сравнению с виолончелью Батты, повествующей о любви и навевающей самые воздушные грезы нежным дамам, чье забытье внезапно прерывает трубный звук, издаваемый каким-нибудь старым любителем нюхательного табака (немедленно вон!).

Прежде свет оборачивался запахом, а теперь обернулся музыкой, из деликатной предупредительности к этим прекрасным существам, которые сами рождаются из света, делаются светом и растворяются в свете. Переплетение запахов и звуков призвано было привести в экстатическое состояние принца Жарпеадо – и какого принца! принца-жениха, владеющего всем Опунцистаном ( отсылаем за подробностями к рекламным объявлениям ); тут-то Финна, сия правительственная Клеопатра, скользнула к ногам Жарпеадо, а между тем шесть девственниц начали танец, настолько же сильно превосходивший качучу и испанское халео [620], насколько тихая музыка быстролетных духов превосходила своим позвякиванием божественную музыку Берлиоза. Танец был на удивление пристоен, ибо исполняли его девственницы; но в том-то и заключался адский гений этого национального танца, унаследованного танцовщицами от их предков, а теми – непосредственно от феи Арабески. Сей танец, разом и целомудренный, и возбуждающий, производил впечатление, совершенно сходное с тем, какое производят хороводы жительниц Кампидано, греческой колонии в окрестностях Кальяри. (Вы бывали на Сардинии? Нет? Напрасно. Стоит побывать хотя бы ради того, чтобы полюбоваться танцем дев, украшенных цехинами [621].) Вы беспечно смотрите на этих невинных юных особ, которые, взявшись за руки, кружатся с самым целомудренным видом; а между тем хор их столь сладострастен, что английские консулы, принадлежащие к секте святых [622], те, что никогда не смеются, даже в парламенте, удаляются, не в силах вынести этого зрелища. Так вот, жительницы Кампидано, что на острове Сардиния, как бы совершенны ни были их танцы в отношении целомудрия и сладострастия, так же сильно уступают танцовщицам из свиты Финны, как портрет кисти Дюбюфа [623] – дрезденской Мадонне Рафаэля. (Речь не о живописи, а о выразительности.)

– Неужели вы хотите меня убить? – воскликнул Жарпеадо, превосходивший в скромности и патриотизме даже английского консула.

– Нет, свет моей души, – возразила Финна голосом, столь же приятным для слуха, сколь приятны сливки для языка Кошки, – разве ты не знаешь, что я люблю тебя, как земля любит солнце, и любовь моя так самоотверженна, что я хочу стать твоей женой, хоть и знаю, что от этого умру!

– Но разве ты не знаешь, – отвечал Жарпеадо, – что я родом из страны, где касты целомудренны и живут по заветам Бога, точь-в-точь как брамины в Индустане. Брамину не так отвратительны парии, как мне – прекраснейшие создания, рожденные в твоем ужасном краю под названием Лас Фигерас, где так холодно. Твоя любовь леденит мне сердце. Прочь, подлые баядеры!.. Узнайте мою верность, и пускай на этой земле власть принадлежит вам, пускай вы владеете бесчисленными сокровищами, я скорее умру от голода или от любви, чем породнюсь с тобой или с тебе подобными. Чтобы Жарпеадо взял в жены особу твоего рода, который относится к моему, как негритянка к белому человеку, как лакей к герцогине! Такие браки заключают только французские дворяне. Та, которую я люблю, далеко, очень далеко; но либо она прилетит ко мне, либо я умру без любви в чужом краю…

Тут раздался крик ужаса, заглушивший ответ Финны; она приказала: «Спасите принца! Пусть верноподданные массы заслонят его обожаемую особу от опасности!»

Тут у Анны от ужаса кровь заледенела в жилах: она увидела два медно-золотистых глаза среди бесчисленного скопища волос. Чудовище приближалось; оно походило на двойную тысячехвостую комету.

– Вольвокс! Вольвокс! – закричали все кругом.

Вольвокс, точно холера в 1833 году [624], на ходу поглощал все живое. Кучера гнали во весь опор, матери прятали детей, семьи скитались в поисках пристанища. Вольвокс уже готовился пожрать принца, когда Финна заслонила его собой: несчастная спасла Жарпеадо ценой своей жизни, но он остался холоден, точно Конахар после того, как его приемный отец принес ему в жертву собственных детей [625].

«Да! это настоящий принц, – подумала Анна, потрясенная царственной бесчувственностью. – Женщина уронила бы слезу над телом Мужчины, который пожертвовал ей своей жизнью, даже если бы его не любила».

– Так должен был умереть я, – томно произнес Жарпеадо, – умереть ради той, кого люблю, умереть у нее на глазах, отдать ей свою жизнь… Когда мы рождаемся на свет, знаем ли мы, что получаем в дар? тогда как во цвете лет мы хорошо знаем цену тому, что в дар принимаем…

При этих словах Анна мысленно примирилась с принцем.

«Этот принц, – сказала она себе, – любит, как простой натуралист».

– Музыка ли ты, благоуханье ли, свет ли, о солнце моего отечества? – вскричал принц, впавший в состояние столь экстатическое, что Анна испугалась, не заболел ли он нервной горячкой. – О моя Кактриана, где среди пурпурно-алого моря отыскал бы я какую-нибудь прекрасную Ранагриду, преданную и любящую, – о моя Кактриана, нас разделяют огромные пространства… А все то, что безнадежно разделяет влюбленных, зовется бесконечностью…

Эта мысль, такая глубокая и такая меланхолическая, так потрясла несчастную дочь профессора, что по ее телу пробежала судорога; девушка поднялась, пересекла Ботанический сад, вышла на улицу Кювье и с кошачьим проворством взлетела на крышу дома под номером 15. Жюль в эту минуту как раз оторвался от работы, положил перо на край стола и сказал сам себе, потирая руки: «Если моя милая Анна захочет меня подождать, через три года я получу крест Почетного легиона и стану помощником профессора, ибо начинаю кое-что понимать в энтомологии, а если нам удастся наладить разведение опунциевой кошенили в Алжире… это будет большая победа, черт возьми!»

И он принялся напевать из Россини:

Матильда, cвет моих очей [626], –

аккомпанируя себе на фортепиано, которое не имело ни одного изъяна, кроме того что было чудовищно расстроено. После этого небольшого перерыва он убрал со стола букет цветов, которые сорвал в теплице вместе с Анной, и вновь взялся за работу.