Джон Голсуорси - Девушка ждёт

– Отлично! А возьмет он его?

– Возьмет, если я попрошу, – коротко ответила Динни.

Хилери снова бросил на нее лукавый взгляд.

– Ну и опасная же ты женщина! Надеюсь, попечители музея дадут Адриану отпуск. Я заставлю старого Шропшира и Лоренса этим заняться. Пойдем назад. Я должен поспеть на поезд. Жаль, конечно, – здесь такой чудный воздух, но по мне соскучились мои Луга.

Динни взяла его под руку.

– Ты прелесть, дядя Хилери.

Хилери удивленно раскрыл глаза.

– С чего это вдруг?

– Будто ты не понимаешь: у тебя есть настоящие устои, и в то же время ты какой-то ужасно сегодняшний, терпимый, свободомыслящий!

– Гм! – произнес Хилери, выпуская облако дыма.

– Я уверена, ты допускаешь даже аборт.

– Видишь ли, – сказал Хилери, – мы, священники, находимся тут в комическом положении. В свое время считалось непатриотичным высказываться за ограничение рождаемости. Но в наши дни, когда авиация и ядовитые газы сделали пушечное мясо ненужным, а безработица растет, – боюсь, что теперь антипатриотично не высказываться за ограничение рождаемости. Что касается наших христианских принципов, то, будучи патриотами, отступили же мы во время войны от христианского принципа «Не убий»; таким образом, будучи патриотами, мы логически не можем придерживаться и христианского принципа «Плодитесь и размножайтесь!» По крайней мере в условиях городских трущоб аборт – благое дело.

– И ты не веришь даже в ад?

– Нет, верю; мои прихожане проводят в нем всю жизнь.

– И ты считаешь, что в воскресенье можно играть в футбол? – Хилери кивнул. – И принимать солнечные ванны без купального костюма?

– Да, если бы у нас было солнце.

– И ты не против того, чтобы женщины носили пижамы и курили?

– Только не вонючий табак, ни в коем случае!

– По-моему, это не демократично.

– Ничего не поделаешь, Динни. Понюхай! – И он пустил в нее клуб дыма.

Динни понюхала.

– Это турецкий табак, и пахнет чудесно, но женщины не курят трубку. Наверно, у каждого из нас есть свой пунктик, у тебя – долой махорку. Во всем прочем ты человек совершенно нового склада. Когда я сидела в суде и разглядывала это сборище, мне казалось, что у одного тебя по-настоящему современное лицо.

– Милая, ничего удивительного: Чичестер – одна из твердынь нашей церкви.

– Знаешь, по-моему, в жизни вообще не так много новшеств.

– Ты не живешь в Лондоне. Хотя в каком-то смысле ты права. Да, мы стали обо всем говорить откровеннее, но это еще не новый уклад. Вся разница между моей молодостью и сегодняшним днем – только в форме выражения. У нас были свои сомнения, свое любопытство, свои желания, только мы их не высказывали. А они теперь высказывают. Я вижу много студентов, – они приходят к нам поработать в Лугах. Знаешь, с самой колыбели их учат говорить все, что им взбредет в голову, и они не стесняются. Мы так не умели, хотя и нам приходили в голову те же самые мысли. Вот и вся разница. Это да еще, пожалуй, автомобили.

– Значит, я человек старомодный. Никак не научусь выражать свои чувства вслух.

– Тут виновато твое чувство юмора. Оно тебя сдерживает, ты боишься показаться смешной. Сейчас мало у кого из молодежи есть настоящее чувство юмора; они бывают остроумны, но это совсем другое дело. Разве наши молодые писатели, художники, музыканты вели бы себя так, как они себя ведут, если бы умели сами посмеяться над собой? А ведь тут-то и проявляется настоящее чувство юмора.

– Надо об этом подумать.

– Думай, только не теряй чувства юмора, Динни. Оно все равно что аромат у розы. Ты едешь назад, в Кондафорд?

– Да, наверно; Хьюберта вызовут в суд не раньше, чем придет почтовый пароход; а до этого еще десять дней.

– Что ж, передай привет Кондафорду; вряд ли мне еще суждены такие хорошие деньки, как тогда, когда мы жили там детьми.

– Я как раз об этом думала, дядя, когда ждала своей очереди, – последняя из негритят.

– Тебе еще рановато об этом думать. Подожди, скоро влюбишься.

– Я уже, дядя.

– Что, влюблена?

– Нет, жду.

– Ужасное состояние – влюбленность, – сказал Хилери. – Но я никогда не жалел, что пережил его.

Динни посмотрела на него искоса, и у нее блеснули зубы.

– А что, если тебе снова встать на эту стезю, дядечка?

– Ну нет, – сказал Хилери, выбивая трубку об угол почтового ящика, – моя песенка спета. Профессия не позволяет. К тому же я все никак не вылечусь от первого приступа.

– Я понимаю, – сказала Динни с сочувствием, – тетя Мэй такая душка.

– Тонко замечено. А вот и вокзал. До свидания, всего тебе лучшего! Я отправил чемодан еще утром.

Он помахал рукой и исчез.

Вернувшись в гостиницу, Динни пошла искать Адриана. Его нигде не было; огорченная, она снова вышла погулять и направилась в собор. Только она хотела там сесть и насладиться его мирной красотой, как увидела своего дядю: Адриан стоял у колонны и любовался круглым витражом. Динни подошла к нему и взяла его под руку. Он сжал ее руку, но ничего не сказал.

– Ты любишь цветное стекло, дядя?

– Ужасно люблю хорошее стекло, Динни. Ты когда-нибудь видела собор в Йорке?

Динни покачала головой; потом, поняв, что ей трудно будет навести разговор на нужную тему, она спросила напрямик:

– Что ты собираешься теперь делать?

– Ты говорила с Хилери?

– Да.

– Он хочет, чтобы я уехал на год.

– Я тоже.

– Это немалый срок, Динни, а я уже немолод.

– Ты бы поехал с Халлорсеном в экспедицию, если бы он тебя взял?

– Он меня не возьмет.

– Нет, возьмет.

– Я поеду, если буду уверен, что этого хочет Диана.

– Она ни за что не скажет, но я убеждена, что ей это необходимо.

– Если не можешь жить без солнца, – совсем тихо сказал Адриан, – тяжело ехать в края, где оно никогда не светит.

Динни погладила его по руке.

– Да, но ты знаешь, что скоро его увидишь. А это такая приятная экспедиция, и для здоровья полезно – недалеко, в Нью-Мехико. Ты вернешься совсем молоденький, в штанах, обшитых по бокам конской гривой, как у ковбоев в кино. Ты будешь неотразим, мне так хочется, чтобы ты был неотразим! А тут пока уляжется весь этот шум и гам.

– А моя служба?

– Ну, это легко уладить. Если Диана год проживет спокойно, она станет другим человеком и начнет о тебе мечтать, как о земле обетованной. Я знаю, что говорю.

– Ах ты, змея-искусительница, – сказал Адриан со своей невеселой улыбкой.

– Диана пережила тяжелое потрясение.

– Иногда мне кажется, что эта рана неизлечима.

– Ерунда!

– Станет она обо мне думать, если я уеду!

– Ты не знаешь женщин.

– А что можешь знать о женщинах ты, в твои годы? Я уже один раз уехал, а она стала думать о Ферзе. О таких, как я, женщины, наверно, не думают.

– Ну, тогда Нью-Мехико самое подходящее для тебя место. Когда ты вернешься, перед тобой не устоит ни одна женщина. Честное слово! Я обещаю, что буду ее стеречь, а дети не дадут ей тебя забыть. Они без конца говорят о тебе. Я уж постараюсь, чтобы они тебя почаще вспоминали.