Сильвия Плат - Под стеклянным колпаком

Один лыжник пересек ее слева, потом другой – справа, а руки Бадди продолжали слабо болтаться, как усики у бабочки на ветру, на другом краю поля, где копошились крохотные существа вроде микробов, среди которых почему-то сгибались яркие восклицательные знаки.

Я посмотрела вдаль, за этот чуть колеблющийся амфитеатр. Оттуда на меня взирало огромное серое небо. Задернутое туманной дымкой солнце сжимало белые безмолвные дали, стекавшиеся со всех концов света, и череду заснеженных холмов в небольшое пятно у моих ног.

Внутренний голос, настойчиво твердивший мне не глупить и спасать свою шкуру, снять лыжи и спуститься вниз под прикрытием подступавших к склону сосен, смолк, как надоедливый комар. В моей голове спокойно, словно дерево или цветок, разрасталась мысль о том, что я могу разбиться насмерть.

Я на глаз прикинула расстояние между мной и Бадди. Теперь он стоял, сложив руки на груди, и, казалось, слился с забором из горизонтальных планок позади него – застывший, коричневый и незаметный.

Приблизившись к краю спуска, я вонзила острия палок в снег, оттолкнулась и пустилась в полет, зная, что не смогу остановить его ни сноровкой, ни запоздалым усилием воли.

Я устремилась прямо вниз. Притаившийся где-то резкий ветер хлестнул меня по губам и разметал мои волосы в горизонтально плясавший веер. Я спускалась, но белое солнце оставалось на месте. Оно висело над застывшими волнами гор – безразличная ко всему точка опоры, без которой мир не смог бы существовать.

Крохотная чувствительная точка моего собственного тела рванулась навстречу ей. Я чувствовала, как мои легкие наполнились нахлынувшими образами – воздухом, горами, деревьями, людьми, и подумала: «Вот что такое счастье».

Я неслась мимо закладывавших виражи новичков и опытных лыжников, сквозь многие годы лицемерия, улыбок и компромиссов, в свое собственное прошлое.

По обе стороны от меня люди и деревья расступились, словно темные стены туннеля, а я со свистом неслась к застывшей яркой точке в его конце, к камешку на дне колодца, к чистому, невинному младенцу, свернувшемуся в лоне матери.

На зубах у меня заскрипело что-то вроде гравия. В горло протек ледяной ручеек. Надо мной склонилось лицо Бадди Уилларда, близкое и огромное, как закрывающая иллюминатор планета. Позади маячили еще чьи-то лица, и на белом фоне роились черные мушки. Мало-помалу, словно по мановению волшебной палочки, старый добрый мир вставал на свои места.

– Ты шла отлично, – прозвучал у меня над ухом знакомый голос, – пока тот парень не пересек тебе дорогу.

Люди расстегивали на мне крепления и доставали мои лыжные палки из сугроба, откуда они косо торчали в небо. Ограда бревенчатой хижины подпирала мне спину.

Бадди нагнулся, чтобы стянуть с меня ботинки и несколько пар белых шерстяных носков, плотно державших их на ноге. Его пухлая рука сомкнулась у меня на левой ступне, потом поднялась к лодыжке, сжимая и ощупывая ее, словно ища спрятанное оружие.

Бесстрастное белое солнце светило, повиснув в зените. Мне хотелось стачивать с себя слой за слоем под его лучами, пока я не сделаюсь безгрешной, тонкой и нужной всем, как лезвие ножа.

– Я пойду наверх, – сказала я. – И повторю все снова.

– Нет, не пойдешь. – На лице Бадди появилось какое-то странное, довольное выражение. – Нет, не пойдешь, – повторил он с улыбкой, пресекающей всякие возражения. – У тебя нога в двух местах сломана. Несколько месяцев придется пробыть в гипсе.

– Как же хорошо, что их казнят.

Хильда по-кошачьи потянулась, зевнула, опустила голову на лежавшие на большом столе руки и снова заснула. Небольшой пучок желчно-зеленой соломки приютился у нее на лбу, словно тропическая птичка.

Желчно-зеленый цвет. Его продвигали как основной на осенний сезон, но Хильда, как всегда, на полгода опережала время. Желчно-зеленый с черным, с белым, с зелено-голубым – его близкой родней.

Рекламные слоганы, серебристые и пустопорожние, всплывали у меня в голове мыльными пузырями и лопались с глухими хлопками.

Как же хорошо, что их казнят .

Я проклинала судьбу, по капризу которой мое появление в гостиничной закусочной совпало с приходом туда Хильды. После почти бессонной ночи я слишком плохо соображала, чтобы придумать предлог вернуться к себе в номер – за забытой перчаткой, платком, зонтом или блокнотом. Наказанием за это стала долгая и до смерти скучная прогулка от дверей «Амазона» с дымчатыми стеклами до ступенек из розового мрамора у входа в нашу редакцию на Мэдисон-авеню.

Все дорогу Хильда шла, словно манекенщица на подиуме.

– Какая милая шляпка, ты ее сама сделала?

Я почему-то ожидала, что Хильда обернется ко мне и скажет: «У тебя какой-то больной голос», – но она лишь вытянула свою лебединую шею и вновь нагнула ее.

– Да.

Прошлым вечером я смотрела пьесу, где героиня была одержима злым духом, и когда тот говорил ее устами, голос его звучал так глухо и глубоко, что было невозможно определить, женский он или мужской. Так вот, голос Хильды звучал очень похоже на голос того духа.

Она пристально смотрела на свое отражение в витринах, словно каждую секунду желая убедиться, что все еще существует. Между нами воцарилось гробовое молчание, и я подумала, что это отчасти происходит и по моей вине.

Чтобы нарушить его, я сказала:

– Ужасная эта история с Розенбергами, правда?

Розенбергов должны были посадить на электрический стул поздно вечером.

– Да! – ответила Хильда, и я наконец почувствовала, что затронула человеческую струнку в кошачьем комочке ее сердца. Хильда с чувством произнесла это свое «да», когда мы уже ждали остальных в утреннем полумраке похожего на склеп конференц-зала. – Просто ужасно оставлять таких людей в живых. – Она снова зевнула, и внутри ее бледно-оранжевых губ открылась непроглядная тьма.

Я, как зачарованная, глядела в эту темную пещеру на ее лице, пока ее губы не сомкнулись, не зашевелились и злой дух не провозгласил из своего логова:

– Как же хорошо, что их казнят.

– Ну-ка, сделай-ка нам улыбочку.

Я сидела в кабинете Джей Си на обитом розовым бархатом канапе, держа в руке бумажную розу, и смотрела на фотографа из журнала. Я была последней из двенадцати на фотосессии. Я попыталась спрятаться в дамской комнате, но ничего не вышло. Бетси заметила мои ноги под дверью кабинки.

Мне не хотелось фотографироваться, потому что я была готова расплакаться. Сама не знала отчего, но была уверена, что если кто-то со мной заговорит или слишком пристально на меня посмотрит, из глаз у меня брызнут слезы, из горла вырвутся рыдания, и я прореву целую неделю. Я чувствовала, что на меня накатывают слезы, что они вот-вот вырвутся наружу, как выливается вода из доверху налитого стакана.