Малкольм Гладуэлл - Давид и Голиаф. Как аутсайдеры побеждают фаворитов

Почему такая школа, как «Хочкисс», поощряет то, что определенно вредит ее ученикам? Как один из вариантов, школа думает не об учениках, а об их родителях, которые рассматривают поле для гольфа, пианино Steinway и маленькие классы как доказательство того, что их деньги потрачены не зря. Но скорее всего «Хочкисс» просто оказалась в ловушке, в которую слишком часто попадают богатые люди, богатые учреждения и богатые страны – Голиафы. Школа предполагает, будто блага, которые можно приобрести за деньги, всегда трансформируются в преимущества реального мира. Конечно же, не всегда. Это урок перевернутой U-образной кривой. Хорошо быть больше и сильнее противника. Но не так приятно тем, кто из-за своих габаритов и силы превращается в неподвижную мишень для камня, пущенного со скоростью 25 км/час. Голиаф не победил в поединке, поскольку был слишком большим. Человек из Голливуда не стал таким отцом, каким хотел стать, поскольку был слишком богатым. «Хочкисс» не та школа, какой хочет быть, потому что ее классы слишком маленькие. Мы все предполагаем, будто в наших интересах стать больше, сильнее и богаче. Вивек Ранадиве, пастух по имени Давид и директор средней школы «Шепог-Вэлли» могут с этим поспорить.

150 лет назад, когда Париж был центром мира искусства, группа художников каждый вечер собиралась в кафе «Гербуа» в Батиньольском квартале. Возглавлял ее Эдуард Мане, один из самых давних и авторитетных членов группы, привлекательный и общительный человек чуть за тридцать, одевавшийся по последней моде и покорявший окружающих своей энергией и юмором. Близким другом Мане был Эдгар Дега, один из немногих, кто мог соперничать с ним в остроумии; молодые люди отличались вспыльчивым нравом и острым языком. Дело порой доходило до ожесточенных споров. К ним частенько захаживал Поль Сезанн, высокий и грубоватый, в штанах, подвязанных веревкой, и угрюмо усаживался в углу. «Не предлагаю вам руку, – заявил он однажды Мане, плюхаясь на стул. – Я не мылся 8 дней». Клод Моне, волевой и погруженный в себя, сын бакалейщика, не получивший такого образования, как некоторые другие члены кружка. Его лучший друг – «беспечный сорванец» Пьер-Огюст Ренуар, который написал 11 портретов Моне. Моральным компасом группы служил Камиль Писсарро, на редкость проницательный, преданный и принципиальный. Даже Сезанн, самый раздражительный и холодный, любил его. Многие годы спустя он называл себя «Сезанн, ученик Писсарро».

Эта группа выдающихся художников положила начало современному искусству, встав у истоков течения под названием импрессионизм. Они рисовали друг друга и друг подле друга, поддерживали друг друга эмоционально и финансово. Сегодня их картины висят во всех крупнейших художественных музеях мира. Но в 1860-х годах им приходилось несладко. Моне сидел без гроша в кармане, и Ренуар как-то принес ему хлеба, чтобы тот не умер с голода. Хотя не сказать, чтобы Ренуар сам роскошествовал. Ему не хватало денег, чтобы купить марки для писем. Торговцев картинами их работы не интересовали. Художественные критики, если и упоминали импрессионистов (а в 1860-х годах художественных критиков в Париже было пруд пруди), отзывались о них с пренебрежением. Мане и его друзья сидели в кафе «Гербуа», обшитом темными панелями, со столами, покрытыми мрамором, и шаткими металлическими стульями, пили, ели и говорили о политике, литературе и искусстве и, конечно же, о своей карьере, потому что все импрессионисты задавались одним и тем же вопросом: что делать с Салоном?

Искусство играло колоссальную роль в культурной жизни Франции XIX века. Живопись была подчинена правительственному департаменту под названием Министерство императорского дома и изящных искусств, занятие ею считалось такой же профессией, как сегодня работа в сфере медицины или юриспруденции. Многообещающий художник начинал карьеру в Национальной высшей школе изящных искусств в Париже, где получал формальное образование, проходя в строгой последовательности ряд стадий: от копирования чужих картин до рисования человека с натуры. На каждом этапе образования царила конкуренция. Плохо успевающие отсеивались. Сильные ученики удостаивались наград и членства в престижных обществах. Вершиной профессии являлся Салон – наиболее значительная художественная выставка во всей Европе.

Ежегодно художники Франции представляли экспертному жюри два-три лучших своих полотна. Крайним сроком считалось 1 апреля. Художники со всего мира толкали по булыжным мостовым Парижа тележки, нагруженные холстами, направляясь во Дворец промышленности, построенный для Парижской всемирной выставки между Елисейскими Полями и Сеной. На протяжении последующих нескольких недель жюри по очереди голосовало за каждую представленную работу. Если члены жюри находили картину неприемлемой, на ней ставился специальный красный штамп, означавший, что картина забракована . Одобренные картины вывешивались в залах дворца, и на протяжении шести недель, с начала мая, миллион человек заполняли его коридоры, теснясь у работ самых известных мастеров и отпуская язвительные комментарии возле тех, что им не понравились. Лучшие картины награждались медалями. Победители получали поздравления и наблюдали, как растет стоимость их творений. Проигравшие плелись домой и снова принимались за работу.

«В Париже едва ли наберется 15 любителей искусства, которые способны признать художника без одобрения Салона, – однажды заметил Ренуар. – Зато существуют 80 000, которые ничего не купят, если художник не допущен в Салон». Салон держал всех в таком страхе, что Ренуар, пришедший однажды ко дворцу во время заседания жюри, чтобы пораньше выведать результаты, так оробел, что побоялся назвать свое имя и представился другом Ренуара. Другой завсегдатай «Гербуа», Фредерик Базиль, как-то признался: «Я смертельно боюсь отказа». Отвергнутый в 1866 году художник Жюль Хольцапфель застрелился. «Члены жюри отвергли меня, значит, я бездарен, – написал он в предсмертной записке. – Я должен умереть». Для художника во Франции XIX века существование вне Салона было абсолютно немыслимо, и импрессионистов он заботил именно потому, что раз за разом отвергал их работы.

Салону был свойственен консерватизм. «Картины должны были отличаться микроскопической точностью, надлежащим образом “обработаны” и обрамлены, с нужной перспективой и всеми привычными художественными элементами, – пишет искусствовед Сью Роу. – Свет передавал драматизм, темнота придавала значительность. От сюжетно-тематической живописи требовалась не только тщательность исполнения, предполагалось, что она должна служить нравственному воспитанию. День в Салоне походил на вечер в парижской опере: публика ожидала духовного подъема и развлекательности. По большей части присутствующие знали, что им нравится, и рассчитывали увидеть знакомые картины». По словам Роу, медали получали огромные, скрупулезно прорисованные полотна, отображающие сцены из французской истории или мифологии, с лошадьми, или армией, или красивыми женщинами и названиями вроде «Отъезд солдата», «Молодая женщина плачет над письмом» или «Падшая невинность».