Дональд Калшед - Травма и душа. Духовно-психологический подход к человеческому развитию и его прерыванию

Эта работа (которая всегда для него внутренняя борьба) началась, когда в 1913 году посреди всей этой агонии он, охваченный ощущением внутренней пустоты и тоски, среди ночи схватился за перо и начал писать:

«Душа моя, душа моя, где же ты?!»

Слышишь ли ты меня? Я зову тебя… ты здесь? Я вернулся. Я снова здесь… Ты все еще помнишь меня?.. Дай мне руку, моя почти забытая душа! Как мне тепло от радости, что снова вижу тебя… тебя, от которой так долго отрекался. Жизнь вернула меня тебе.

Я бродил по свету много лет, так долго, что забыл, что у меня была душа, мной владели люди и вещи. [Я удовлетворил все свои амбиции и был во всем счастлив,] но не принадлежал себе. Мне пришлось осознать, что я потерял свою душу.

Юнг провел много одиноких ночей, исследуя свой мрачный внутренний мир и записывая фантазии и визионерские встречи с архаическими силами, которые возникали на фоне его внутреннего ландшафта. Сначала были только апокалиптические видения и отчаяние. Затем шаг за шагом его усилия были вознаграждены некоторыми позитивными, жизнеутверждающими энергиями иного мира, известного ему ранее как личность № 2. Посреди потока этих возникающих сновидений и фантазий Юнг повстречался с ребенком, в котором распознал образ собственной души. Liber Primus, первая часть Красной книги, начинается и заканчивается изображением ребенка, окруженного сиянием. Юнг спрашивает:

Кто ты, дитя? В моих сновидениях ты представала ребенком и девой. Я не посвящен в твое таинство. Прости меня, если я говорю, как во сне, как пьяный. Ты – Бог? Является ли Бог ребенком или девой? Прости меня за нелепости. Больше никто меня не слышит. Я говорю с тобой спокойно… и ты знаешь, мое сердце искорежено болью, текущей из раны, во тьме которой звучат речи, высмеивающие меня.

Как странно мне называть тебя ребенком, того, кто все еще держит своей рукой все-бесконечное. Я шел дневным путем, и ты незримо шел со мной. Ты поддержал мою веру, когда я был один и близок к отчаянию. В критические моменты ты всегда помогал мне верить в себя.

Я должен понять, что отброшенные мной мысли, мои сновидения являются речами моей души. Я должен найти им место в своем сердце и снова и снова раздумывать над ними, как над словами дорогого мне человека. Сновидения – слова души, указывающие путь. Почему бы мне не полюбить свои сновидения, не сделать их мерцающие образы предметом моего ежедневного внимания?

Дух глубин научил меня тому, что божественное дитя ведет меня по жизни. Из его рук ко мне приходит все неожиданное, все живое. Это дитя – вечный источник моего ощущения юности.

Я должен был признать и принять, что моя душа – дитя, что мой Бог в моей душе – дитя.

Мой Бог – дитя, так что [не] удивительно, что дух этого времени во мне яростно подвергает его осмеянию и презрению. Каждый шаг, приближающий меня к душе, вызывает презрительный хохот моих бесов, трусливо наушничающих и приготовляющих яды.

Несмотря на высмеивание со стороны своих внутренних голосов, а также прежних друзей по психоаналитическому движению, Юнг вернулся к той части себя, которая помогала ему, когда он был еще мальчиком, к своему глубинному, вернее, богоданному я – к своей изначальной невинности и душевной жизни. Благодаря вновь обретенному доверию своему внутреннему миру и своим пациентам, Юнг смог понять, что все мы рождены между двумя мирами, или уровнями реальности, что мы участвуем в жизни обоих миров. С одной стороны, во внешнем мире материальной реальности доминирует «дух времени», с другой стороны, во внутреннем мире, которому присущи духовные реальности, – «дух глубин». Мы берем свое начало в обоих этих пространствах. Мы – граждане двух миров (см. слова Хешеля в эпиграфе к введению).

Кроме того, Юнг стал понимать, что душа – это связка или соединение между этими мирами. И именно благодаря этой идее, что душа проявляется как взаимоотношение двух миров, образ получеловеческого, полубожественного «ребенка», который олицетворял собой душу в его сновидениях, стал столь значимым для Юнга. Юнг вырос в христианской семье, его отец был священником. Однако у него не было веры в иррациональные догмы христианской церкви и в ее духовного аватара – Иисуса Христа. Ребенок родился от девы, от духовного отца и матери – земной женщины? Что за ерунда! – думал Юнг. Но подождите-ка минутку! А что, если этот образ, этот миф о двойственном происхождении является глубинным отображением двух миров, определяющих диалектику души, и персонифицирует соотношение этих миров? А если такой символизм архетипически выражает не буквальную правду об историческом Иисусе, а символическую истину о божественно-человеческой жизни души внутри любого человека? Такое символическое понимание своей христианской основы стало возникать у Юнга по мере того, как он записывал свои фантазии в Красную книгу.

Христианский миф также помог Юнгу в самой трудной части его мрачных блужданий в мире теней. Он осознал, что внутренний ребенок не придет к нему, пока он не примет полного поражения Эго, полной его сокрушенности, его «распятия». Подобно Пилоту в истории Сент-Экзюпери, потерпевшему крушение в пустыне, Юнг потерпел крушение своей психоаналитической карьеры и рухнул в пустыню изоляции и отчаяния. Однако желание Юнга вглядеться в себя и отказаться от своих прежних идентификаций, от всего того, что он ранее знал о своей профессиональной идентичности, привело его Маленького принца вниз, в этот мир. Христианская история помогла ему принести эту жертву. В Красной книге Юнг пишет:

Я увидел смерть Христову и я увидел его муки; я ощущал агонию его умирания, великого умирания. Я увидел нового Бога, ребенка [возникшего в этом страдании]… чья воля проста и лежит вне конфликта… Я должен стать Христом. Я переделываюсь в Христа, я должен выстрадать это. Так течет искупительная кровь. После самопожертвования мое удовольствие изменилось и возвысилось до своего высшего принципа. Любовь явила себя.

Образ страдающего и умирающего Христа помогал в то время Юнгу в его собственном горе и дал ему знание о том, что он должен выстрадать это добровольно и сознательно. Он переживал истинность утверждения Элен Люк о том, что «по-настоящему страдает невинный, а не виновный» (Luke, 1995: 60). Юнг понял, что Христос – это символ «невинного» человека, кто тем не менее должен выстрадать агонию неопосредованного (то есть травматического) опыта на пути к тому, чтобы полностью стать человеком.

Много позже, в 1937 г. в Нью-Йоркском клубе аналитической психологии Юнг со знанием дела говорил в своем докладе о том, что переживал Христос. В рамках неформальных разговоров после обеда он сказал: