Жан-Ив Борьо - Макиавелли

В первых числах марта наконец начинается суд. Выносятся приговоры, но относительно мягкие: кого-то приговаривают к тюремному заключению, кого-то – к изгнанию (Валори и Фольки на два года в Вольтерру), кого-то – к штрафам… Макиавелли отделался залогом – то ли сработал сонет, то ли сказалось вмешательство его друга Веттори, занимавшего должность посланника в Риме.

Между тем 21 февраля скончался Юлий II делла Ровере. Кардиналу Медичи повезло – уже 11 марта, после пятидневного заседания конклава, он был избран папой под именем Льва Х. Флоренция ликовала; каждый, независимо от того, к какому сословию принадлежал, рассчитывал извлечь из этого избрания выгоду, прежде остававшуюся привилегией знатных римских семейств. Празднества продолжались пять дней и пять ночей. Перед дворцами Медичи жгли повозки. Распахнулись двери тюрем; даже Содерини был прощен. Макиавелли, выйдя на свободу, был озабочен одним: как вернуть себе расположение людей, которым, по всей очевидности, предстояло на долгие годы взять в свои руки бразды правления во Флоренции. Первым делом он сочиняет поэму, прославляющую наступление мира, озаглавленную «Песнь блаженных духов» (II Canto degli Spiriti Beati). Затем пишет «благодарственное» письмо Франческо Веттори, в котором просит покровительства для своего брата Тотто, мечтающего попасть в папское окружение, и службы для себя при его святейшестве. Между Макиавелли и его «другом» Веттори завязывается обильная переписка, причем второй не жалеет красноречия, пытаясь объяснить первому, почему его просьбы не могут быть исполнены.

В конце концов Макиавелли с этим смирился, о чем свидетельствует его письмо от 18 марта: «Если нашим господам представляется разумным не отказываться от моих услуг, я буду счастлив и стану действовать таким образом, что они о том не пожалеют. Если же они не желают ничего обо мне знать, я продолжу жить как жил. Я родился в бедности и познал страдание прежде, чем испытал радости жизни». Он понимает, что особенно рассчитывать на Веттори не приходится: в Риме эгоизм флорентийского посланника вошел в поговорку, если он кому-то и помогает, то исключительно самому себе. Макиавелли в надежде освежить добрые воспоминания Джулиано отправляет ему в подарок нанизанных на вертел дроздов. 30 марта приходит письмо от Веттори, который со свойственной ему «деликатностью» сообщает, что папа и слышать не желает о Макиавелли; добиться места для Тотто ему тоже не удалось. Письмо задело Макиавелли за живое. Он отвечает Веттори, что оно «причинило ему боль горшую, нежели пыточные веревки». И добавляет, что решил пустить дело на самотек. Но политика у него в крови, и 9 апреля он пишет «другу» свое знаменитое исповедальное письмо: «Судьбе было угодно, чтобы я, не имея талантов говорить… ни об убытках, ни о прибылях, говорил о делах государственных, и потому я должен или дать обет молчания, или только о них и вести речь». В это же время ему становится известно, что Франческо Содерини, тот самый кардинал Содерини, с которым они так легко нашли общий язык в Риме, снова благосклонно принят верховным понтификом. Сейчас или никогда! Надо просить его о покровительстве! Веттори спешит охладить энтузиазм Макиавелли и в который раз напоминает ему, что одно лишь его имя пробуждает при папском дворе память о слишком недавних и слишком мучительных событиях… Макиавелли его не слушает. В середине апреля Джулиано собирается в Рим; почему бы ему не замолвить словечко за несчастного страдальца? 16 апреля он все еще верит, что может вернуть себе благосклонность сильных мира сего:

Мне трудно думать, что, действуя с известной ловкостью, я не сумею добиться своего и получить должность если не во Флоренции, то при папе или при Церкви, где на меня, полагаю, смотрят с меньшей подозрительностью! Я глубоко убежден, что, стоит Его Святейшеству хоть раз прибегнуть к моим услугам, это принесет благо не только мне; я сочту за честь оказаться полезным всем, кто отнесется ко мне по-дружески. [76]

Веттори медлит с ответом, а когда отвечает, предпочитает пересказывать римские сплетни. Впрочем, это не мешает ему обратиться к Макиавелли за советом, когда политическая ситуация в Европе становится слишком запутанной: после перемирия, заключенного между королями Франции и Испании, венецианцы вступают в союз с французами, и Веттори не понимает ни почему, ни как это произошло. Обрадованный Макиавелли – еще бы, «другу» удалось задеть в его душе самую чувствительную струну! – в письме от 29 апреля дает поразительный по глубине и проницательности политический анализ событий. В ответ – молчание. 20 июня обеспокоенный Макиавелли («несколько недель назад я изложил вам свои соображения по поводу перемирия между Францией и Испанией, но с тех пор не получил от вас ни одного письма») возвращается к той же теме, уточняет свои выводы и оттачивает формулировки. Наконец переписка возобновляется, и Веттори просит Никколо обеспечить ему «своим пером мир» – это его-то, который с 1498 по 1512 г. славился как раз умением вести острую полемику. Макиавелли, хоть и отстраненный от важных дел, включается в игру, но все больше поддается пессимизму. «Если у нас мудрый, серьезный и уважаемый папа, – пишет он 26 августа, – то «император у нас легкомысленный и непостоянный, король Франции – гневливый и трусливый, король Испании – бестолковый и скупой, король Англии – богатый, отважный и падкий до славы; победители-швейцарцы грубы и дерзки, а мы, итальянцы, бедны, тщеславны и униженны». На это письмо Веттори не ответит.

Из переписки с посланником, в которой вопрос о его личном будущем постепенно отступал на второй план, Макиавелли сделал следующий вывод: масштаб его «полезности» изменился, иначе говоря, ни папа, ни римские Медичи не возьмут его на службу, во всяком случае, при нынешнем положении вещей. Условия для его возвращения еще не сложились. Но в его колчане оставалась еще одна стрела: члены Совета десяти, в том числе Содерини, привыкли на протяжении многих лет просить у него «советов», а роль советника при государе в политическом контексте итальянского Возрождения считалась весьма престижной – не случайно в большинстве тогдашних руководств особое внимание уделялось изучению вопроса о «хороших» и «дурных» советчиках.

Разумеется, страсть давать советы совсем недавно, когда Макиавелли вздумалось делиться с Медичи своими соображениями о том, как следует вести себя семейству, после долгого изгнания вернувшемуся в те края, откуда оно бежало после переворота, сослужила ему дурную службу. Что ж, это означает лишь, что ему надо сменить тактику. Италия, как он признает, «унижена» и нуждается в преобразованиях. Он по-прежнему будет давать советы, но не столь прямолинейно; он постарается «объяснить» Медичи, в чем состоит их миссия в новой Италии, пережившей катастрофу французского нашествия. Но, не располагая личным состоянием и ни гроша не получая от Синьории, Никколо был вынужден удалиться в родную деревню Сант-Андреа в Перкуссине. Именно там был создан обращенный к Лоренцо Медичи бессмертный «Государь».