Патти Смит - Просто дети

– А тут мы развесим ожерелья, – сказал он.

– Мы?

– Естественно. Ты тоже можешь тут работать. Это будет наша общая мастерская. Ты снова сможешь рисовать.

– Первым делом нарисую Человека-Свинью, – сказала я. – Мы ему стольким обязаны! А о деньгах не беспокойся. Достанем.

Вскоре мне подвернулось полное собрание Генри Джеймса в двадцати шести томах практически задаром. Оно было в идеальном состоянии. Я знала, что один клиент “Скрибнерз” охотно купит эти книги. Гравюры даже не выцвели, прикрывавшие их листки папиросной бумаги были совершенно целыми, ни на одной странице уголок не загнут. На перепродаже я заработала сто долларов. Сложила пять двадцатидолларовых купюр в носок, обвязала ленточкой и вручила Роберту.

– Не знаю, как тебе это удается! – воскликнул он, заглянув в носок.

Роберт вручил деньги Человеку-Свинье и занялся уборкой на нашей части этажа. Работы было невпроворот. Возвращаясь вечером, я заглядывала туда и обнаруживала Роберта по колено в хаосе, среди невообразимых залежей “свинского” мусора: пыльных ламп дневного света, рулонов утеплителя, коробок с просроченными консервами, полупустых флаконов без этикеток с моющими средствами, мешков для мусора, штабелей помятых жалюзи, заплесневелых ящиков с многолетними наслоениями налоговых деклараций и стопок пожелтевших журналов “Нэшнл джиогрэфик”, перевязанных красно-белыми веревочками (веревочки я приберегла – на браслеты).

Роберт вынес мусор, все отмыл, покрасил стены. Ведра мы одалживали в отеле, там же наливали воды и возили в мастерскую на тележке. А когда все было готово, молча застыли вдвоем посреди зала, воображая, сколько всего теперь сможем сделать.

Такой светлой комнаты у нас еще никогда не было. Даже после того, как Роберт до половины закрасил огромные окна черной краской, свет лился водопадом. Мы разыскали на помойке матрас, столы и стулья. Я сварила на электроплитке эвкалиптовый отвар и протерла им пол.

Первое, что принес Роберт из “Челси”, – папки с нашими работами.

У “Макса” дело пошло лучше. Я перестала смотреть вокруг судейским взглядом и научилась ловить кайф от происходящего. Завсегдатаи круглого стола приняли меня в компанию – до сих пор удивляюсь почему, ведь моя натура, по сути, не вписывалась в их тусовку.

Приближалось Рождество, и повсюду сквозила печаль, словно все разом спохватились, что им не с кем провести праздник.

Их называли “травести” или “трансвеститами”, но Уэйн Каунти, Холли Вудлаун, Кэнди Дарлинг и Джеки Кертис [78]не вмещались в столь узкую категорию. Они были настоящие актрисы, перформансисты, эстрадные клоунессы. Уэйн был остроумен, Кэнди – миловидна, Холли – эмоциональна, но я ставила на успех Джеки Кертис. На мой взгляд, у нее были самые большие перспективы. Она успешно манипулировала разговором с начала до конца только для того, чтобы процитировать какую-нибудь меткую фразу Бетт Дэвис. А еще она умела носить халат. В гриме она была вылитая старлетка 30-х годов с поправкой на моды 70-х. На веках – тени с блестками. В волосах – блестки. Пудра с блестками.

Я блестки не переваривала, а сидеть рядом с Джеки значило возвращаться домой, сверкая блестками от головы до пят.

Накануне праздников Джеки загрустила. Чтобы утешить, я угостила ее “Снежком” – немыслимо дорогим лакомством, о котором все мечтали. Это была огромная порция шоколадного торта: сверху – кокосовая стружка, внутри – ванильное мороженое. Джеки сидела, ела и роняла в лужицу мороженого огромные слезы с блестками. Рядом с ней присела Кэнди Дарлинг, опустила в тарелку свой палец с длинным накрашенным ногтем, начала утешать, нежно приговаривая.

В Джеки и Кэнди было что-то щемящее. Они срежиссировали свою жизнь по образцу голливудских киноактрис – только не реальных, а мифических. У обеих было что-то общее с Милдред Роджерс – неотесанной неграмотной официанткой из “Бремени страстей человеческих”. Кэнди походила на Ким Новак [79]внешне, а Джеки изъяснялась в ее стиле. И Джеки и Кэнди опередили свое время, но так и не дожили до эпохи, которую предвосхитили, – умерли слишком рано. “Первопроходцы без фронтира”, говоря словами Уорхола.

В рождественский вечер пошел снег. Мы прогулялись пешком на Таймс-сквер – посмотреть на белый рекламный щит: “война окончена! Если вы этого хотите. Счастливого Рождества! Джон и Йоко”. Щит висел над лотком, где Роберт обычно покупал мужские журналы, между “Чайлдз” и “Бенедиктс” – двумя ночными закусочными.

Мы подняли глаза и изумились: этот кадр из нью-йоркской жизни был таким бесхитростно-человечным! В снежной круговерти Роберт взял меня за руку, я заглянула ему в лицо. Он сощурился, кивнул: то, как Джон и Йоко преобразили Сорок вторую, произвело на него большое впечатление. Для меня главным было содержание, для него – форма.

Получив новый заряд вдохновения, мы вернулись пешком на Двадцать третью взглянуть, как там наша мастерская. Ожерелья висели на гвоздях. Роберт прикрепил к стене несколько наших рисунков. Мы стояли у окна и смотрели, как на заднем плане, позади светящейся вывески “Оазиса” – изогнутой пальмы – падает снег.

– Гляди, снегопад в пустыне, – сказал Роберт.

Мне вспомнилось, как в фильме Говарда Хоукса “Лицо со шрамом” Пол Муни и его подруга смотрят в окно на неоновую вывеску “Мир принадлежит вам”. Роберт стиснул мою руку.

Шестидесятые приближались к концу. Мы с Робертом отпраздновали дни рождения. Сначала Роберту исполнилось двадцать три года. Потом мне. Двадцать три – идеальное простое число. Роберт сделал мне в подарок вешалку для галстуков с изображением Пресвятой Девы. Я подарила ему семь серебряных черепов, нанизанные на кожаный шнурок.

Он надел на шею шнурок с черепами. Я надела галстук. Мы почувствовали, что полностью готовы к семидесятым.

– Это будет наше десятилетие, – сказал Роберт.

Вива ворвалась в вестибюль, неприступная, как Грета Гарбо: надеялась отпугнуть мистера Барда, чтобы не смел расспрашивать о накопившихся долгах. Кинорежиссер Шерли Кларк и фотограф Дайана Арбус вошли по отдельности, но с одинаковой целеустремленностью, сознавая свою великую миссию на этом свете. Джонас Микас – непременный фотоаппарат на шее, непременная таинственная улыбка на губах – запечатлевал быт и нравы в закоулках около “Челси”. А я стояла и держала в руках чучело черного ворона, купленное за бесценок в Музее американских индейцев. Насколько я поняла, музейщики обрадовались случаю от него отделаться. Я решила назвать ворона Реймоном в честь Реймона Русселя, автора “Locus Solus”. Не успела я подумать, что наш холл – настоящие волшебные врата миров, как тяжелая стеклянная дверь распахнулась, точно от порыва ветра, и на пороге появилась какая-то знакомая фигура в черно-красном плаще. Сальвадор Дали. Он нервно оглядел вестибюль, потом заметил моего ворона и улыбнулся. Положил мне на макушку свою изящную костлявую руку, проговорил: