Патти Смит - Просто дети

– Вы – словно ворон, готический ворон.

– Вот так-то, – сказала я Реймону, – самый обычный день в “Челси”.

В середине января мы познакомились со Стивом Полом, менеджером Джонни Винтера. Стив, харизматичный импресарио, подарил шестидесятым годам один из лучших рок-клубов Нью-Йорка – “Сцену”. Клуб находился на боковой улице неподалеку от Таймс-сквер. Там собирались заезжие музыканты, по ночам устраивались джем-сейшены. Стив походил на Оскара Уайльда и Чеширского Кота сразу: одевался в синий бархат и взирал на окружающий мир с непреходящим изумлением. В то время он вел переговоры о записи диска Джонни Винтера. Поселил своего клиента в одном из люксов “Челси”.

Вешалка для галстуков. 30 декабря 1969

Как-то вечером мы все повстречались в “Эль-Кихоте”. С Джонни поговорили совсем недолго, но я поразилась его уму и инстинктивному нюху на подлинное искусство. Это был открытый и добродушно-чудаковатый собеседник. Нас пригласили на концерт Винтера в “Филмор-Ист”. Я еще никогда не видела, чтобы артист так уверенно общался с аудиторией. Джонни, бесстрашный, светло-воинственный, то кружился на манер дервиша, то расхаживал по сцене крадучись, и его совершенно белые волосы струились вуалью. На гитаре он играл быстро и плавно, зрителей обвораживал своими глазами разного цвета и шутливо-демоническим оскалом.

На День сурка мы пришли на небольшую вечеринку в отеле в честь Джонни – праздновали его контракт с “Коламбиа рекордз”. Почти весь вечер трепались с Джонни и Стивом Полом. Джонни понравились ожерелья Роберта, и он пожелал приобрести одно из них; зашла речь и о том, чтобы Роберт сшил ему плащ из черной сетчатой ткани.

Сидя рядом с ними, я подметила, что теряю материальную прочность, размякаю: как будто тело стало пластилиновым. Казалось, никто даже не замечает во мне ни малейших изменений. Но волосы Джонни спадали, как два длинных белых уха. Стив Пол, в синем бархатном костюме, опираясь на гору подушек, неестественно медленно курил косяки, зато Мэтью то возникал рядом, то улетучивался. Я же ощутила в себе такие перемены, что сбежала на одиннадцатый этаж и заперлась в туалете, которым мы пользовались раньше.

Я не могла толком понять, что со мной стряслось. Больше всего мои ощущения походили на сцену со “съешь меня” и “выпей меня” из “Алисы в стране чудес”. Я попыталась взять пример с Алисы – взглянуть со спокойным любопытством на эти психоделические злоключения. И рассудила: кто-то мне подсунул галлюциноген. Я никогда раньше не употребяла никаких наркотиков и знала о них лишь из наблюдений за Робертом и описаний наркотических видений у Готье, Мишо и Томаса де Куинси. Я забилась в угол туалета, не зная, что теперь делать. Понимала лишь: мне не хочется, чтобы люди видели, как я раздвигаюсь и складываюсь на манер подзорной трубы – даже если это мерещится мне одной.

Роберт – а ведь он, наверно, и сам был под кайфом – обшарил весь отель, пока меня не отыскал. Уселся под дверью туалета и разговаривал со мной, помогал найти дорогу обратно.

Наконец, я отодвинула задвижку. Мы вышли прогуляться, а затем вернулись в наш безопасный номер. Следующий день провели в постели. Когда я встала, то с драматичным видом надела темные очки и плащ. Роберт вошел в мое положение и ничуточки меня не дразнил, даже насчет плаща.

Мы провели прекрасный день, который перерос в редкостную страстную ночь. Я восторженно описала эту ночь в дневнике и даже, точно школьница, пририсовала на полях маленькое сердечко.

В последующие несколько месяцев наша жизнь изменилась – как стремительно, даже передать трудно. Казалось, мы близки, как никогда, но Роберт изводился из-за того, что мы не могли свести концы с концами – и это вскоре омрачило наше счастье.

Ему никак не удавалось найти работу. Он боялся, что нам будет не по карману арендовать сразу мастерскую и номер в “Челси”. Роберт вечно обивал пороги галерей, а возвращался обычно поникший и обескураженный.

– На работы они толком и не смотрят, – жаловался он. – Просто пробуют меня закадрить. Я раньше пойду канавы копать, чем соглашусь спать с этими людьми.

Роберт сходил в бюро по трудоустройству насчет работы на неполный день, но ничего так и не подвернулось. Иногда у него покупали ожерелья, но в мир моды не получалось пробиться быстро. Роберт все больше переживал из-за денег и из-за того, что добывать их приходилось мне. Эти заботы вновь заставили его задуматься о заработках на панели.

Первые попытки Роберта выйти на панель были продиктованы любопытством и навеяны романтикой “Полуночного ковбоя”. Но он обнаружил, что на Сорок второй работать тяжело. Решил перебраться в более безопасный район Джо Даллесандро [80] – на Ист-Сайд около “Блумингдейлз”.

Я умоляла его не ходить, но он твердо решил попробовать. Мои слезы его не остановили. Я сидела и смотрела, как он собирается для работы в “ночную смену”. Вообразила, как он стоит на углу, румяный от волнения, и предлагает себя какому-то незнакомцу, чтобы заработать деньги для нас обоих.

– Пожалуйста, будь осторожен, – только и сказала я, что тут еще скажешь.

– Не волнуйся. Я тебя люблю. Пожелай мне удачи.

Кто поймет душу молодых? Только те, кто молод.

Я проснулась. Роберта рядом не было. На столе лежала записка. “Не спится. Подожди меня”. Я привела себя в порядок и взялась писать письмо сестре. Тут вошел Роберт, очень взбудораженный:

– Мне надо кое-что тебе показать.

Я быстро оделась и пошла с ним в мастерскую. По лестнице мы уже не шли, а бежали.

Я вошла в нашу комнату, быстро огляделась. От энергии Роберта, казалось, вибрировал воздух. На длинной черной клеенке были разложены зеркала, электролампочки и цепи: он начал работу над новой инсталляцией. Но Роберт привлек мое внимание к другой работе, которая была прислонена к “стене ожерелий”. Утратив интерес к живописи, Роберт перестал натягивать холсты на подрамники, но один подрамник приберег. Теперь рама была целиком облеплена вырезками из мужских журналов – лицами и торсами молодых парней. Роберт чуть ли не трясся.

– Получилось, правда ведь?

– Да, – сказала я. – Это гениально.

Работа была относительно незамысловатая, но от нее словно бы исходила некая стихийная мощь. Ничего лишнего – идеальное произведение.

На полу валялись бумажные обрезки. Воняло клеем и лаком. Роберт повесил раму на стену, закурил, и мы без слов уставились на нее вместе.

Говорят, дети не видят разницы между одушевленным и неодушевленным. Я другого мнения. Ребенок по волшебству вдыхает жизнь в куклу или оловянного солдатика. Так и художник вдыхает жизнь в свои произведения – точно ребенок – в игрушки. Роберт наполнял неодушевленные предметы – и в искусстве и в жизни – своими творческими импульсами, своей священной сексуальной силой. Превращал в произведения искусства все, что угодно, – связку ключей, кухонный нож, обычную деревянную раму. Одинаково любил свое творчество и свое имущество. Однажды выменял на свой рисунок пару кавалерийских сапог – безумно непрактичный поступок, зато красивый на грани сакральности. Сапоги он начистил до зеркального блеска: старательно, как грум, прихорашивающий борзую собаку.