Патти Смит - Просто дети

В тот же вечер у “Макса” мне повстречался драматург Тони Инграссия, работавший в “Ля МаМе”. И пригласил меня на кастинг для своей новой пьесы “Остров”. Я не проявила особого восторга, но Тони, вручая мне текст, пообещал:

– Никаких блесток, никакой штукатурки на лице.

Я сочла, что играть будет легко: роль не предполагала взаимодействия с другими персонажами. Моя героиня Леона была абсолютно зациклена на себе, ширялась амфетаминами и произносила какие-то бессвязные речи о Брайане Джонсе.

В содержании пьесы я так толком и не разобралась – могу лишь сказать, что Тони Инграссия написал эпопею. В ней играли все наши, совсем как в “Маньчжурском кандидате”.

Я надела свою драную блузку с широким воротом и размазала вокруг глаз косметику: мне полагалось выглядеть как можно хуже. Думаю, я вполне походила на енота-наркомана. По роли полагалось, чтобы в одной из сцен меня стошнило. С этим я легко управилась: набирала в рот толченый горошек и размоченную кукурузную муку и через несколько минут, в нужный момент, извергала. Но как-то на репетиции Тони принес мне шприц и сказал как ни в чем не бывало:

– Сделай себе укол водой. Ну, знаешь, оцарапай немножко руку, чтобы кровь пошла, и люди подумают, что ты ширяешься.

Я чуть не упала в обморок. Я и смотреть-то на шприц не могла, а уж втыкать его в руку…

– Не буду, – заявила я.

И всех вокруг шокировала:

– Ты разве никогда не ширялась?

Из-за моей внешности все заведомо принимали меня за наркоманку. Я наотрез отказалась колоться. В итоге мне на руку налепили горячий воск, и Тони показал мне, что делать.

Это недоразумение страшно развеселило Роберта, и он меня немилосердно вышучивал. Он отлично знал, что шприцев я панически боюсь.

Роберту нравилось видеть меня на сцене. Он ходил на все репетиции, причем в таких невероятных нарядах, что вполне заслуживал какой-нибудь своей роли. Тони Инграссия любовался им и повторял:

– Потрясающий типаж. Эх, если б еще и играть умел…

– Да ты просто посади его на стул, – советовал Уэйн Каунти. – Пусть сидит и ничего не делает – этого будет вполне достаточно.

Роберт спал один. Я подошла к его двери, хотела постучаться – оказалось, не заперто. Остановилась перед его кроватью и рассматривала его, спящего, совсем как в момент нашей первой встречи. Все тот же мальчик, вихрастый пастушок. Я присела на кровать, и он проснулся. Приподнялся на локте, улыбнулся:

– Хочешь под одеяло, китаянка? – и начал меня щекотать.

Мы боролись и безостановочно хохотали. Потом он вскочил:

– Поехали на Кони-Айленд. Еще раз сфотографируемся.

Мы проделали все, что доставляло нам столько удовольствия: написали свои имена на песке, перекусили в “Нэйтанз”, прогулялись по “Астроленду”. Сфотографировались у того же старика фотографа, я – верхом на чучеле пони (Роберт уговорил).

На Кони-Айленде мы пробыли до сумерек, сели на поезд линии “Эф” и поехали домой.

– Наше “мы” никто не отменял, – сказал Роберт. Сжал мою руку, и в вагоне я заснула у него на плече.

К сожалению, это наше фото вдвоем позднее потерялось, но сохранилась моя фотография верхом на пони: сижу одна, смотрю слегка вызывающе.

Роберт устроился на ящике от апельсинов. Я читала ему новые стихи.

– Надо бы, чтобы тебя люди слышали, – сказал он, как говорил всегда.

– Меня слышишь ты. Мне этого достаточно.

– А я хочу, чтобы тебя слышали все.

– Нет, ты хочешь, чтобы я читала на этих треклятых чаепитиях.

Но Роберт давил на меня, не слушал никаких возражений, и когда Джерард Маланга рассказал ему, что во вторник поэт Джим Кэрролл проводит “вечер открытого микрофона”, Роберт взял с меня обещание выступить.

Я согласилась попробовать. Выбрала пару стихотворений, которые сочла подходящими для чтения вслух. Какие – уже не помню. Зато отлично помню наряд Роберта – ковбойские чапсы из золотой парчи, сшитые по его собственной выкройке. Мы немножко поспорили, стоит ли надевать к ним парчовый гульфик, но сочли его излишним. Дело было в День взятия Бастилии, и я пошутила: стоит поэтам увидеть Роберта, как многие потеряют голову.

Джим Кэрролл понравился мне сразу. Восхитительный: стройный, но крепко сложенный, с длинными золотисто-рыжими волосами, на ногах – высокие кроссовки “Конверс”. И колоссальное обаяние. Он показался мне чем-то средним между Артюром Рембо и святым безумцем Парсифалем.

Мои стихи эволюционировали: формализм французских стихотворений в прозе сменился дерзостью Блеза Сандрара, Маяковского и Грегори Корсо. Новые влияния привнесли в мое творчество юмор и толику нахальства. Роберт непременно был моим первым слушателем, и я преодолевала неуверенность, просто читая ему вслух.

Я слушала записи поэтов-битников и Оскара Брауна-младшего [91], изучала, как читали стихи Вейчел Линдси [92]и Арт Карни [93].

Как-то вечером после убийственно долгой репетиции “Острова” я случайно встретила Джима – он слонялся у дверей “Челси” и ел фруктовое мороженое. Я спросила, не желает ли он сходить со мной за компанию в пончиковую – выпить никуда не годного кофе.

– Конечно хочу, – сказал он.

Я рассказала ему, что в пончиковой мне нравится работать над стихами. На следующий вечер он повел меня пить никуда не годный кофе в “Бикфордз” на Сорок второй. И сообщил:

– А здесь любил работать Керуак.

Где Джим живет, оставалось загадкой, но в “Челси” он проводил массу времени. На следующий вечер он оказался у меня в гостях и в итоге остался ночевать в моей части лофта. Впервые за долгое время я испытала подлинные чувства к кому-либо, кроме Роберта.

Роберт считал себя частью этого расклада: если бы не он, я бы не познакомилась с Джимом. Роберт и Джим отлично поладили, и, к счастью, никому из них не казалось, будто наше с Робертом проживание на одном этаже – нечто противоестественное. Роберт часто оставался ночевать у Дэвида и, похоже, был рад, что я у себя в лофте не одна.

Я как умела посвятила себя заботам о Джиме. Укрывала его одеялом, когда он спал. Утром приносила ему кофе с пончиками. С деньгами у него было туговато. Он не стеснялся того, что сидит на героине (правда, употреблял он в умеренных дозах). Иногда я ходила с ним добывать наркотики. О тяжелых наркотиках я ничего не знала – разве что читала роман Александра Троччи “Книга Каина”, где наркоман плавает на барже и пишет книгу: баржа бороздит реки, на которых стоит Нью-Йорк, а джанк бороздит реки души героя. Когда Джим вонзал иглу в свою веснушчатую руку, он походил на черного двойника Гекльберри Финна. Я отворачивалась. Потом спрашивала:

– Это больно?

– Да нет, – отвечал он, – за меня не беспокойся.

Потом я сидела с ним, а он декламировал Уитмена и как бы засыпал сидя.