Джейн Хокинг - Быть Хокингом

Забота о благополучии Стивена стала для меня привычкой. Любой малейший признак недомогания, неудобства или неодобрения, который выдавали его подвижные черты лица, не оставлял меня равнодушной.

Истина была в том, что я все еще любила его с глубоким заботливым состраданием.

Наш брак и та огромная сложная конструкция, в которую он превратился, определил всю мою взрослую жизнь, став итогом моих самых важных достижений: продолжение жизни Стивена, дети, семья и дом. Это была длинная история наших совместных сражений с его болезнью и история его успеха наперекор всему. Я посвятила этому почти всю себя – даже если мне и приходилось принимать помощь, чтобы продолжать борьбу и не покончить жизнь самоубийством. Действительно, иногда мне хотелось иметь больше свободы передвижения, и я возмущалась строгими ограничениями, которые на меня налагались, но мне никогда и в голову не приходило сбежать от всего этого, кроме тех случаев, когда я была в полном отчаянии и мне хотелось утопиться. Возможно, эта конструкция стала слишком тяжелой и нестабильной, но было невероятно, что все связанное с нашим браком сейчас может оказаться смыто волной страсти. Тот факт, что у Элейн имелся физически здоровый муж и своя семья, оставался вне моего понимания: это было на ее совести, и я не имела права вмешиваться.

Ситуация могла бы разрешиться мирным путем, если бы ее участники были другими: более тактичными, менее напористыми, менее эгоцентричными, менее зацикленными на исполнении исключительно собственных желаний. Будь я сильнее и собраннее, я бы справилась с ситуацией по-другому, более уверенно. А на самом деле отдых превратился в катастрофу. Различные неприятные происшествия только усилили нелюбовь Стивена к деревне, даже к Мулену, что было так непохоже на его весенний энтузиазм, а его враждебное отношение к семье и ко второй сиделке Пэм только усиливалось. Когда я все-таки решилась сказать Стивену о том, что из-за поведения его и Элейн есть риск потерять Пэм, я невольно разожгла тлеющее пламя, которое поглотило нас всех. Оно охватило старый дом в тот день и ту ночь, разрушив заветную тишину и разбушевавшись вокруг меня, сотрясло старинные стропила. Пламя раздора, ненависти, жажды мести обрушивалось на меня со всех сторон, обжигая обвинениями до глубины души – неверная жена, безучастная супруга, эгоистичная карьеристка, ленивая и легкомысленная, предпочитающая развлечения заботе о своем слабом беззащитном муже. Ты слишком долго делала все по-своему, говорили они. Ты должна «ставить Стивена во главу угла».

Я была вынуждена отражать их нападки в одиночестве. Я не хотела унижать Джонатана, вовлекая его в эту варварскую войну, но потушить огонь самостоятельно не могла. Было бесполезно пытаться говорить о том, что, вопреки отчуждающему безумию физики и истощающим непрестанным требованиям болезни, я честно старалась быть Стивену хорошей женой; что, несмотря на все виды терапии, медицинское оборудование и ораву сиделок, несмотря на обилие научных работ, уравнений и совещаний, я честно старалась делать все, что было в моих силах, какой бы исковерканной ни стала моя собственная жизнь. Что любовь и помощь Джонатана сохранили нашу семью и спасли меня от неизбывного отчаяния – все это не считалось за внятные аргументы. Всех моих стараний оказалось недостаточно, и от меня отказались в пользу женщины, обольстившей больного человека фальшивым блеском невероятных обещаний и несбыточных надежд. Это было началом гибели нашего брака.

Оставшись одна в своей комнате после того, как первая волна атаки утихла, я расплакалась горькими слезами беспомощности и злости. Мой дух восставал против мелочности всех этих людей, недавно вошедших в нашу жизнь. Они никогда не сталкивались лицом к лицу с последствиями многочисленных кризисов. Им никогда не приходилось встречаться с тяготами жизни перед лицом смерти, изо дня в день, на протяжении более четверти века. Они никогда не переживали глубокие чувства, и их не разрывала на части моральная дилемма. Они никогда не бывали доведены до предела своих физических и умственных возможностей. Они почти ничего не знали об этих проблемах, скользя по поверхности жизни, стремясь удовлетворить лишь свои желания, навязывая абсолютные ценности другим и не имея способности замечать их перед своим носом. В их глазах я действительно была всего лишь бездушной машиной, совершенно не нуждавшейся в человеческих чувствах. Моя потребность быть любимой исключалась как абсурдная.

После этого происшествия Стивен и Мэйсоны вернулись в Англию, а Тим и я остались в Мулене. Чудесный старый дом и сад своими объятиями собрали воедино мое изнуренное тело и обугленный ум, вновь обволакивая меня спокойствием загородной Франции. Если я действительно больше не нужна Стивену, логически рассуждала я, то я и сама смогла бы замечательно жить во Франции. Я могла бы зарабатывать, обучая людей английскому и испанскому, а Тим смог бы в совершенстве владеть двумя языками. В начале сентября он пошел в сельскую школу, где быстро нашел себе друзей, не беспокоясь о языковом барьере. Каждое утро он спускался на велосипеде по дороге в деревню, а я стояла и махала ему рукой, пока он не взбирался на холм напротив дома и не исчезал за деревьями. Дома мы часто говорили по-французски. Англия и английский язык, содержащий и выражающий сильнейшие душевные страдания, не говоря уже о распространенной политической несправедливости в годы правления Маргарет Тэтчер, стали чужими для меня, в то время как Франция предлагала новый стиль жизни, новых друзей и чувство равенства. Более того, Франция, преимущественно католическая страна, поклонялась и молилась Матери Иисуса, женщинепосреднице между мужскими фигурами Троицы. Здесь женщина занимала официальное место в божественном порядке вещей. В Марии было что-то человеческое – трагическое, любящее и утешающее. Часто во французских деревенских церквях и соборах меня привлекал лик Девы Марии – пусть и в виде святой, обтекаемо нарисованной на штукатурке, – которая утешала меня в страдании и разделяла его со мной.

Стивен звонил почти каждый день, настаивал на нашем возвращении в Англию. Он говорил, что скучает без нас и что мы ему нужны.

Мы с Тимом быстро привыкли к повседневной жизни, каковую, я была уверена, могли вести и дальше. Если нужно, то мы могли бы жить во Франции постоянно. Или, в конце концов, поехать в Англию, когда Стивен решит все свои проблемы. Джонатан, вернувшийся в Кембридж, чтобы отыграть ряд сольных концертов органной музыки, регулярно общался с нами, убеждая нас остаться во Франции, раз там мы чувствовали себя непринужденно.

Стивен тоже звонил почти каждый день, однако настаивал на нашем возвращении в Англию. Он говорил, что скучает без нас и что мы ему нужны. Он говорил столь убедительно, что я поверила, будто он действительно намеревается восстановить некоторую гармонию в нашей жизни и контролировать своих сиделок. Через бурные житейские моря, намереваясь избежать конфронтации, с верой в то, что мой потерявшийся ребенок действительно нуждается во мне, мы в конце сентября отправились в Англию. Семья, то есть мои родители и Роберт, с радостью встретила нас, когда мы приехали домой поздно ночью после стояния в пробках на магистралях. Стивен был рад Тиму; мне же был оказан очень холодный прием. Не потерявшийся ребенок вышел встречать нас, но деспот. Я сразу поняла, что совершила чудовищную ошибку, вернувшись в Англию.