Барри Майлз - Бит Отель: Гинзберг, Берроуз и Корсо в Париже, 1957–1963

Аллен писал: «Питеру нужно было побриться. Мне нужно было принять ванну. Грегори нужно было стать новым человеком. Комнате были нужны стены потолще – чтобы мы могли шуметь ночью и есть зеленое масло со стен. А это что, паук на потолке? Улитка? Улитка, которая оставляет за собой серебристый след. Питер был похож на большого вшивого бродягу. Но постарайся не слишком шуметь, когда ешь этих улиток, потому что люди, которые работают по утрам, проснутся и будут ругаться за стенкой не толще бумажного листа». Сквозь отверстие перелива в раковине доносятся звуки работающего у кого-то радио. Мадам Рашу сказала Питеру, что когда он кипятит воду, то должен открывать окно, иначе стены станут влажными и выгнутся. Через неделю она пообещала им более дешевую комнату, где они смогут шуметь, сколько захотят. Они купили кастрюльки и сковородки, а очень скоро на улице Бучи, в паре улиц от них, обнаружили рынок, который работал днем, морепродукты, свежие фрукты и сложенные аккуратными кучами овощи призывно манили посетителей. Аллен был главным поваром и готовил отбивные, бобы, варил большие кастрюли спагетти, чечевичные супы и мидий на пару. Он утверждал, что французские мидии не надо чистить. Ночью все трое спали на одной большой поскрипывающей железной кровати.

Через три дня по прибытии в Париж Грегори познакомился с восемнадцатилетней девушкой и прикупил черный плащ с подкладкой из голубого королевского шелка, который он надевал, когда отправлялся на встречу с ней. У Грегори был настоящий талант находить состоятельных молодых женщин, которые с удовольствием давали ему денег, по крайней мере на крупы-макароны им всегда хватало – так что они никогда не голодали. Он прекрасно выглядел и был похож на итальянца, чем-то напоминал Синатру. Это, а также его страстные заверения в том, что он поэт, заставляло молодых женщин считать его чрезвычайно привлекательной и романтичной персоной.

Грегори Корсо был первым из битников, кто добрался до Парижа и весело проводил там время. Он уехал из Нью-Йорка 24 февраля 1957 г. на борту SS America. Одна из его подружек, к тому времени уже обитавшая в Париже, познакомилась с праправнуком Шелли (она думала, что он сознательно убирал несколько «прапра» из своего имени), и Грегори надеялся познакомиться с ним. В Париже он быстро понял, где любят встречаться писатели и художники, и сам представил себя. Там он познакомился с Марлоном Брандо и Жаном Жене. И он, и Жене подростками побывали в тюрьме, у них было достаточно общего, чтобы между ними завязались приятельские отношения, хотя и довольно переменчивые, основанные на взаимных оскорблениях, касающихся их ремесла: Грегори обвинял лично Жене и всех французов в целом в том, что они декаденты, а Жене свою нелюбовь к американцам пытался свести к их неумению говорить по-французски. Жене нравилась эта приятельская перепалка, и он даже устроил так, что Грегори смог поселиться летом в квартире его друга, но, когда друг вернулся домой, он обнаружил, что он разрисовал стены гостиной, и выгнал его. «[Корсо] говорит, что видел Жене и сильно поссорился с ним из-за того, что Грегори разрисовал стены в квартире какого-то приятеля: Жене обозвал его американской деревенщиной, а Грегори сказал, что тот – еле передвигающая ноги лягушка, что-то вроде этого», – писал об этом происшествии Лоуренсу Ферлингетти Аллен.

Несмотря на почти полное отсутствие денег, Грегори несколько раз уезжал из города, один раз он даже выбрался в Ниццу, где на открытии выставки работ Жоана Миро увидел Пикассо. Грегори закричал художнику по-французски: «Я умираю голодной смертью, я умираю голодной смертью…» – и начал нести какую-то околесицу, пока доброжелатели Пикассо не вывели его из зала. Он поехал дальше вдоль побережья до Барселоны, где каким-то образом в его руки попал пистолет. Возвратившись в Париж, он принялся размахивать им перед американцами, которые сидели на открытой веранде кафе «Две макаки», крича: «Почему вы заставили меня умирать голодной смертью, вы, ублюдки?» Полиция арестовала его за появление нетрезвым на улице и нарушение общественного порядка – кстати, он действительно был пьян – и отпустила на следующее утро.

Грегори был порывистым, общительным человеком, он не обращал ни малейшего внимания ни на славу, ни на свое положение. Поэзию он считал своим призванием, спасающим его от криминала. Грегори был настоящим ньюйоркцем. Он родился в 1930 г. в самом сердце Гринвич-Виллидж в угловом доме между улицами Блекер и Макдугал, на первом этаже которого находилось похоронное бюро, тогда этот район считался итальянским. Он абсолютно не помнил свою шестнадцатилетнюю мать, которая отказалась от него, когда он был младенцем, и собиралась вернуться в горы родной Ломбардии. (В конце концов, они вновь встретились 60 лет спустя.) Его семнадцатилетний отец не мог его воспитать, и Грегори сменил восемь приемных семей в городе. Когда ему было одиннадцать, его отец снова женился и забрал его к себе, но, когда Соединенные Штаты вступили в войну, отца забрали во флот. Через год Грегори сбежал из дома и стал жить на улицах. Как-то в 1942-м он так проголодался, что разбил окно ресторана и ворвался внутрь в поисках еды. Его поймали, когда он вылез обратно, предъявили обвинение в воровстве и отправили в печально знаменитую Tombs, городскую тюрьму Нью-Йорка, на площади Фоли, место с жуткой репутацией, закрытое в 1947 г. Позднее Грегори вспоминал: «Меня отправили туда за кражу радиоприемника… В Tombs в возрасте 12 лет! Я там пробыл пять месяцев, без воздуха и молока. Большинство заключенных были темнокожими, они ненавидели белых и ужасно меня оскорбляли, но я вел себя как самый настоящий ангел: они крали мою еду, били меня и бросали очистки в мою камеру, а на следующий день я мог выйти и рассказать им, что видел дивный сон о призрачной девушке, стоящей на коленях возле глубокой ямы и смотрящей на меня».

Когда его освободили, идти ему было по-прежнему некуда. Окоченевший от холода и голодный, он подался в юношеский центр, чтобы поспать, но его арестовал ночной патруль и прямиком отправил обратно в Tombs. Ребенку было сложно выносить тюремные условия, и он заболел. Все службы во время войны работали на износ, и больница Tombs не справлялась, так что Грегори отправили на лечение в больницу Бельвю. Бельвю была переполнена, сотрудников не хватало. Однажды днем в столовой Грегори стряхнул крошки от хлеба и случайно попал в глаз одному из пациентов. В поднявшемся вслед за этим гвалте на Грегори одели смирительную рубашку и на три месяца, до тех пор пока он не поправился настолько, что мог вернуться в Tombs, он был помещен на четвертый этаж среди пациентов с серьезными психическими расстройствами. Когда он вышел из тюрьмы, ему было 15 лет, он знал, что значит жить на улице, был груб, вспыльчив и совсем один. «Я жил с ирландцами между улицами 99-я и Лекс, с итальянцами на 105-й и 3-й, с двумя сбежавшими техасцами на 43-й, – позднее писал он, – и так до семнадцати, когда совершил кражу и попал в тюрьму Клинтон».