Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова

Между тем дружеские связи между семействами Чеховых и Книппер продолжали крепнуть. Маша писала Антону 5 ноября: «С Книппер видаемся очень часто, я обедала у нее несколько раз и хорошо познакомилась с мамашей, т. е. твоей тещей, и с тетенькой, которая любит выпить». Ольга сблизилась с Машей, несомненно, увидев в ней один из подступов к сердцу Антона. Маша нахваливала ее: «А какой она прекрасный человек, в этом я убеждаюсь каждый день. Большая труженица и, по-моему, весьма талантлива». Ольга нередко оставалась у Маши с ночевкой – та жила неподалеку от театра, – хотя и без нее в квартире был дым коромыслом: из-за карантина в гимназии Маша поселила у себя двух учениц, а горничная произвела на свет девочку. Однако Маша довольно весело писала о своей жизни Антону: «У меня теперь такой гам, что просто беда. С девицами прислуга, француженка, часто заходит немка, классные дамы все навещают, начальница, Маша с ребенком, который пищит, и смех Ольги Леонардовны – представь себе!..»

Однако по мере сближения Чеховых и Книппер не только брата, но и сестру стало беспокоить одно обстоятельство: отношения Ольги и Немировича-Данченко не ограничивались делами театральными. Талантливый педагог, он уже давно держал ее в плену своего обаяния, несмотря на недовольство Ольгиной матери. В российских театрах ведущая актриса часто становилась любовницей режиссера, и роман Книппер с Немировичем не прервется даже тогда, когда Ольга с Антоном станут вести себя как будущие муж и жена (кстати, по этому поводу Немирович ревности не выказывал) [481]. В свою очередь Антон был дружен с женой Немировича, Катишь, которую недолюбливала Ольга. Маша предлагала Антону свою помощь: «Немирович <���…> был у меня, сидел долго, много болтали, и у меня явилась мысль отбить его у Книппер».

Впрочем, у Антона, в отличие от Ольги, в то время других сердечных увлечений не было. Лика Мизинова уже вернулась в Москву и томилась в одиночестве, однако он не жаловал ее письмами, а Маша не одобряла ее попыток влиться в богемную театральную компанию. Все мысли Антона были об Ольге Книппер, и 11 ноября он с грустью писал Маше: «Завидую ему [ Немировичу-Данченко ], так как для меня теперь несомненно, что он имеет успех у одной особы». По его признанию, он чувствовал себя, как стоящее в его доме пианино: «на нас тут некому играть». В саду он высадил кипарисы, а татарское кладбище отделил от своего участка колючей проволокой. В Крыму тем временем началось бабье лето, и Антон приободрился не только духом, но и телом. В конце концов он решил продать Кучук-Кой, а вместо него купить в Гурзуфе домик с участком пляжа. Немирович-Данченко стал поговаривать о том, чтобы привезти в Ялту МХТ и показать Антону «Дядю Ваню».

Марксу Антон отослал все отобранные им ранние рассказы и теперь ожидал наплыва корректуры. Той осенью к нему вернулось вдохновение. Для «Русской мысли» он написал классический рассказ из жизни ялтинских отдыхающих, «Дама с собачкой». Его герой, циник и курортный ловелас Гуров, заводит роман с молодой и несчастливой в браке Анной; в результате он настолько увлекается ею, что приезжает вслед за ней в ее родной провинциальный городишко, и мимолетное увлечение обращается в сильное, неотвязное чувство. Рассказ в некотором смысле оправдывает супружескую неверность и, таким образом, отрицает толстовский роман «Анна Каренина»: из всего, что было написано Чеховым, эта история доставила Толстому самое большое огорчение. Гуров, однако, не есть некий одномерный герой: это Дон Жуан, которого посетила большая любовь. В начале рассказа он подразделяет всех женщин на хищниц и жертв и, как ницшеанец, видит в них лишь низшую расу. Что же происходит с ним в конце: он влюбляется или его просто беспокоит первая седина? Единственное, что не вызывает сомнения, – это горы и море, против которых ничтожно и преходяще все, «что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия». Тема прелюбодеяния, затронутая Чеховым в рассказе, воскресила интерес к нему читающей публики; в «Даме с собачкой» он дал ей понять, что, несмотря на слухи о безнадежной болезни, он еще далеко не исчерпал себя как писатель.

В письме от 24 ноября Антон окончательно подтвердил Немировичу-Данченко, что обдумывает новую пьесу: «У меня есть сюжет „Три сестры“», – писал он, но взяться за нее собирался только после завершения начатых рассказов. До наступления зимы он посадил выписанные из Сухума лимон, олеандры и камелии. Приблудному щенку, который приходил к Чеховым спать под маслиной, позволили остаться и дали кличку Каштан. «А кошек будем стрелять», – вынес безжалостный приговор Антон, и это при том, что его брат в Петербурге теперь работал редактором в «Вестнике Общества покровительства животным». Вскоре подули холодные ноябрьские ветры, оборвали с магнолий листья и заперли Антона в четырех стенах. В доме неподалеку случился пожар, и Антон с беспокойством следил за тем, в какую сторону летят искры: свое жилище он не успел застраховать. Чехов трудился над новой повестью и делал наброски к пьесе «Три сестры», которая станет самой тонкой и сложной из всех до сих пор написанных им пьес. Письма писал нечасто. Братья были им недовольны. Миша снова жаловался Маше: «Мать где-то на краю света, там внизу, за горами, я – на дальнем севере, ты – ни там, ни тут. <���…> Антон загордел <���…> В этом же году он уделил мне только одну минуту – в вагоне скорого поезда. <���…> Куда за один только этот год прожиты: 25 тысяч от Маркса, 5 тысяч от Коншина, 3 тысячи от „Чайки“ и от „Дяди Вани“? Ведь если дом и имение стоят 25 тысяч, то и тогда (по моим вычислениям) восьми тысяч некуда девать». В ялтинском отделении «Общества взаимного кредита» у Чехова на счету лежало девять тысяч рублей.

Двадцатого ноября Антон побывал в Ялте и еще больше испортил себе настроение. Епифанов, его давнишний собрат по перу, доживал свои последние дни в городском приюте. Он захотел перед смертью яблочной пастилы и, когда Антон выполнил его просьбу, оживился и срывающимся голосом сказал: «Вот это самая! Она!» Через два дня его не стало. Горькому Антон пожаловался: «Одолевают чахоточные бедняки <���…> они смущают мое сытое и теплое спокойствие. <���…> Мы решили строить санаторию». Антон сочинил воззвание и начал сбор средств для помощи нуждающимся и неизлечимо больным интеллигентам, которые в последней надежде съезжались в Ялту. Пример, показанный Чеховым, имел не менее притягательную силу, чем врачующий климат Крымского побережья.

Весь ноябрь Чехов писал повесть «В овраге». Начинается она с анекдота, рассказанного ему Буниным, – о дьячке, который на похоронах всю икру съел. Далее в повествование вплетаются угрюмые эпизоды мелиховской жизни, и прежде всего история Толоконниковых, бывших крестьян, превратившихся в бесчеловечных фабрикантов. По насыщенности материала повесть можно рассматривать как роман в миниатюре – вопреки настойчивым утверждениям критиков о том, что в чеховских сюжетах слишком мало действия. В ее основу положена трагичная история распада семьи Цыбукиных: младшая невестка избавляется от новорожденного наследника, ошпарив его кипятком, и выгоняет из дома свекра – главу семейства и владельца обширного торгового дела. Овраг предстает перед читателем пропастью не только в буквальном, но и в переносном, нравственном, смысле; над мрачной бездной возвышаются его склоны, по которым бродят несчастные, но не разуверившиеся в жизни герои повести. (В то время Антону тоже стало казаться, что он очутился в овраге: строители расширяли и поднимали проходящее мимо дома шоссе, «чтобы все проезжающие амазонки могли видеть, что делается у нас во дворе».)