Грэм Робб - Жизнь Рембо

Когда Рембо допрашивали в бельгийской полиции месяц спустя, он жаловался на то, что с Верленом стало «невозможно жить». Он не только бездельничал, он еще и дурно вел себя «с людьми нашего круга». Это, вероятно, намек на то, что он сильно пил. Верлен легко привык к джину и прохладному элю и редко бывал трезвым. Поскольку все их лондонские друзья были без гроша в кармане, они, как правило, встречались с ними не в пабе, а в частных домах, где возможности для конфузов были нескончаемыми.

Но когда Рембо сказал полиции, что их внезапный отъезд из Лондона, должно быть, произвел «неблагоприятное впечатление на наших друзей», он намекал на нечто еще более дискредитирующее, чем пьянство. Скверные слухи ходили по Французскому кварталу. Однажды к Камилю Барреру пришел в слезах Верлен: «Говорят, что я – педераст, но я – нет! Я – нет!» [453]Неизбежно, эти слухи дошли до ушей международного шпионажа и, сдобренные пикантными подробностями и горстью орфографических ошибок, были переданы в Париж:

«Странная связь существует между… месье Верленом и молодым человеком, который часто ездит в Шарлевиль, где у него есть семья, и который при Коммуне служил в регулярных парижских войсках: юным Raimbault » [454].

Впрочем, не только соглядатаи полагали, что их необычные отношения могут быть не только незаконными, но и разрушительными. Гомосексуальные выходки в доме номер 8 были отождествлены с главной причиной надвигающейся катастрофы. Если бы миссис Смит допросили вовремя, она бы вспомнила, что слышала звуки драки и сдавленные крики, доносящиеся с верхнего этажа. Если бы она заглянула в замочную скважину, она бы увидела, как ее два парижских джентльмена пытаются побить друг друга свернутыми полотенцами. Полотенца эти были обернуты вокруг лезвий длинных ножей так, что торчали только кончики, предотвращая, таким образом, смертельный исход или тяжелые травмы. Как только «дуэлянты» получали незначительные увечья, они убирали свое оружие и шли в паб [455].

Увиденное через замочную скважину почти всегда окружено постыдной тайной. Поножовщина была как бы предохранительным клапаном, и, вероятно, ее следует рассматривать скорее как спорт, а не преступное насилие. Эти прискорбные отношения в любом случае не были тем, что следовало бы скрывать от хозяйки.

Реальный ущерб был нанесен таланту Рембо постоянным состоянием кризиса. В интервью 1938 года Камиль Баррер вспоминал, что Рембо и Верлен «постоянно ссорились». Стихотворение в прозе Рембо Vagabonds («Бродяги»), в котором Верлен позже узнал себя [456], изображает забавно садистскую картину жизни в съемной комнате. Круг разорванного синтаксиса и непредсказуемой лексики является ярким изображением ловкости Рембо в обращении с ножом:

«Жалкий брат! Какими ужасными ночными бденьями был я ему обязан!

Я не отдавался с пылкостью этой затее. Я забавлялся его недугом. По моей вине мы вернемся к изгнанью и рабству. Он полагал, что я – само невезенье, что я чрезмерно и странно наивен, и приводил свои доводы, вызывающие беспокойство.

Насмешливо я возражал ему, этому сатанинскому доктору, и в конце концов удалялся ко сну. За равниной, пересеченной звуками редкостной музыки [457], я создавал фантомы грядущего великолепия ночи.

После этой забавы, имеющей гигиенический привкус, я растягивался на соломенном тюфяке. И чуть ли не каждую ночь, едва засыпал я, как бедный мой брат с загнивающим ртом и вырванными глазами – таким воображал он себя! как бедный мой брат поднимался и тащил меня в зал, горланя о своих сновиденьях, полных идиотской печали.

Я в самом деле со всею искренностью обязался вернуть его к первоначальному его состоянию, когда сыном Солнца он был и мы вместе бродили, подкрепляясь пещерным вином и сухарями дорог, в то время как я торопился найти место и формулу».

Жизнь с Верленом предоставляла Рембо великолепный материал для его поэзии. Для того, кто большую часть своей жизни провел в одиночестве, он явно наслаждается любительским драматизмом человеческих отношений: трюками эмоционального доверия и самообмана, унижений, принимаемых с благодарностью и благочестиво прощенных.

В разделе «Одного лета в аду» под названием «Бред» верленовская «Неразумная дева» повествует о своей жизни в аду с «Инфернальным супругом» – это не документальный фильм из жизни людей, но этому повествованию не хватало бы его жестокой основательности, если бы Рембо никогда не жил с Верленом. Отголоски стихов Верлена, разговоры и события достаточно узнаваемы, чтобы сделать опубликованный текст весьма компрометирующим документом.

«Возле его уснувшего дорогого мне тела сколько бессонных ночей провела я, пытаясь понять, почему он так хочет бежать от реального мира. Я понимала – не испытывая за него страха, – что он может стать опасным для общества. Возможно, он обладает секретом, как изменить жизнь! И сама себе возражала: нет, он только ищет этот секрет. Его милосердие заколдовано, и оно взяло меня в плен. Никакая другая душа не имела бы силы – силы отчаянья! – чтобы выдержать это ради его покровительства, ради его любви. […]

Я была в душе у него, как во дворце, который опустошили, чтобы не видеть столь мало почтенную личность, как ты: вот и все. Увы! Я полностью зависела от него. Но что ему было надо от моего боязливого, тусклого существования? Он не мог меня сделать лучше и нес мне погибель. В грустном раздражении я иногда говорила ему: «Я тебя понимаю». В ответ он только пожимал плечами.

Так, пребывая в постоянно растущей печали и все ниже падая в своих же глазах, как и в глазах всех тех, кто захотел бы на меня взглянуть, если бы я не была осуждена на забвение всех, – я все больше и больше жаждала его доброты. Его поцелуи и дружеские объятия были истинным небом, моим мрачным небом, на которое я возносилась и где хотела б остаться, – нищей, глухой, немой и слепой. Это уже начинало входить в привычку. Мне казалось, что мы с ним – двое детей, и никто не мешает гулять нам по этому Раю печали».

В отличие от мягкотелой, мазохистской «девы» «Одного лета в аду». «Инфернальный супруг» – это непостоянный филантроп, чьим единственным якорем в реальном мире является сомнительная деятельность, которую он называет «долгом»:

«В трущобах, где мы предавались пьянству, он плакал, глядя на тех, кто нас окружал: скот нищеты. На улицах он поднимал свалившихся на мостовую пьяниц. Жалость злой матери испытывал к маленьким детям. Как девочка перед причастьем, говорил мне ласковые слова, уходя из дома.

– Он делал вид, что сведущ во всем: в коммерции, в медицине, в искусстве.

– Я шла за ним, так было надо!»

«Одно лето в аду» не следует понимать как простую автобиографию; но оно, как и любое точное литературное произведение, – это упражнение в самоанализе. Рембо сумел посмотреть на себя глазами Верлена: шарлатан-Мессия, который будет играть по правилам столь долго, сколь его ученик доверчиво позволит.