Филипп Дженкинс - Войны за Иисуса: Как церковь решала, во что верить

Теперь уже обе партии обращались с прошениями к императору, который понял, что вместо достойного обсуждения проблем собор стал потенциальным источником ужасного раскола. «В горьком сожалении» Несторий заявил: «Пусть Мария зовется Theotokos , если вы так хотите, только давайте закончим эти споры!» Но он опоздал с этим заявлением на один год.

Император настаивал на примирении, и потому 11 июля собор был созван снова. Жара в это время стала еще невыносимее, а епископы все больше сердились и отчаянно мечтали уехать из Эфеса. Собор докладывал папе, что «многие, как епископы, так и клирики, страдали и от болезней, и от непосильных расходов, а некоторые из них даже скончались». Епископы сетовали: «Нас убивает горячий тяжелый воздух, и кого-то из нас хоронят почти каждый день; все слуги отосланы домой, а все епископы остаются в том же положении» [233].

Только приезд свежих папских легатов давал надежду на выход из тупика. Их приняли с удивительным восторгом, так что, когда были зачитаны их верительные грамоты от папы Целестина, епископы приветствовали их восклицаниями, которые на вкус современной аудитории отдают чем-то вроде девизов сталинской эпохи: «Вот справедливый суд! Слава Целестину – новому Павлу! Новому Павлу – Кириллу – слава! Да здравствует Целестин – хранитель веры! Слава Целестину, единодушному с Собором! Собор благодарит Кирилла! Целестин и Кирилл едины!» Именно свое чувство облегчения епископы выразили в таких напыщенных восклицаниях, прославлявших Рим; позднее сторонники папства цитировали эти слова в спорах о первенстве папы. За Кириллом стоял святой Петр, его посланники подтвердили справедливость приговора, вынесенного Несторию [234].

Когда были зачитаны их верительные грамоты от папы Целестина, епископы приветствовали их восклицаниями, которыена вкус современной аудитории отдают чем&то вроде девизов сталинской эпохи

Тем не менее на соборе оставался нерешенным вопрос об обвинениях в адрес Кирилла со стороны сирийцев. В свою очередь, Кирилл с Мемноном убедили большинство участников собора выступить за низложение Иоанна и тридцати трех его сторонников. Так церкви Востока вступили в открытую войну.

Хотя партия большинства подписала суровый приговор Несторию, надлежало его вручить, подобно современной повестке о вызове в суд, и придать ему официальный статус, то есть довести его до сведения двора императора. Несторий сопротивлялся на обоих фронтах и не желал принимать послание собора. Тем временем Кандидиан разгонял демонстрации в поддержку собора и распорядился срывать со стен наклеенные копии послания. По версии александрийцев, он арестовал Кирилла, хотя здесь трудно восстановить хронологию событий. Солдаты Кандидиана арестовали Кирилла ночью, что, разумеется, напоминало александрийцам об аресте Христа и указывало на его мессианскую роль [235].

Хотя Кандидиан был вынужден освободить Кирилла, он жестко контролировал весь город и обмен информацией с ним. Дороги, ведущие из Эфеса, были под его наблюдением, так что никто не мог отослать послание в Константинополь, пока один переодетый епископ не вынес его, спрятав документ в своем посохе. Он передал его двум монахам, противникам Нестория, один из которых, по имени Евтихий, принимал участие в последующих богословских битвах. Тем временем Несторий и Кандидиан отослали свои послания, отражавшие другую сторону конфликта и содержавшие обвинения против Кирилла и Мемнона [236].

Хотя противники Нестория в Константинополе теперь располагали посланием собора, им еще предстояло склонить на свою сторону упрямого Феодосия. И здесь критически важную роль сыграл архимандрит Далматий, вступившийся за Кирилла. Далматий, в прошлом воин, жил затворником в монашеской келье, которую он никогда не покидал, и его почитали за суровую святость и аскетизм. Его ходатайство в 431 году было еще удивительнее тем, что ранее Далматий отказался покинуть свою келью даже тогда, когда император попросил его отслужить молебен о прекращении землетрясений. Но в этот раз «глас с неба повелел ему выйти. Ибо Бог не хотел, чтобы его стадо окончательно погибло». Город может выдержать землетрясения, но не Нестория [237].

Сам Несторий – конечно, не как бесстрастный наблюдатель – оставил описание волнений в Константинополе в том мучительно жарком июле. «Собрания священников и толпы монахов» проклинали его. Большинство из них обычно не могли терпеть друг друга, но здесь все прочие разногласия были забыты ради одной великой цели – низвержения их архиепископа. Они выводили на улицы огромные толпы своих сторонников, носивших на себе всевозможные символы героического благочестия и харизматической духовной власти:

И они избрали себе особого руководителя и вождя, чтобы потрясенный император пошел на уступки: архимандрита Далматия, который много лет не покидал своего монастыря. В городе его окружало множество монахов, распевавших песнопения, чтобы весь город собрался к ним и они бы вместе предстали перед императором, помешав тому осуществить свой замысел. Ибо они заготовили все это заранее, чтобы им ничто не препятствовало, и явились с пением молитв к самому императору [238].

Быть может, другой император, глядя на эту толпу, остался бы тверд в своем решении, но только не Феодосий, которым управляли священники.

Когда Несторий передает разговор императора с Далматием, он явно хочет напомнить читателю о суде над Христом, причем здесь сам Несторий занимает место Иисуса. Тут – более, чем в каком-либо другом месте повествования Нестория, – мы можем с уверенностью сказать, что он сочиняет легенду. Далматий играет роль иудейских священников и настаивает на наказании, после чего добрый Феодосий умывает руки. И как иудеи во время суда над Иисусом восклицают: «Кровь его на нас и на детях наших!» – так и Далматий якобы предлагает взять на себя вечное проклятие за все зло и нечестие, причиненное Несторию. И как только Феодосий получает для себя такое оправдание, он соглашается с Далматием и утверждает приговор [239].

Тем временем толпа ходит по всему городу – такой всплеск народных страстей в других обстоятельствах легко мог бы перерасти в бунт, который угрожал бы самой империи.

Среди них был Далматий, возлежащий на одре, накрытом покрывалом; мулы носили его по всем улицам города, чтобы каждый узнал об их победе: они добились своего вопреки желанию императора. Их окружали толпы народа и монахов, все танцевали, хлопали в ладоши и восклицали хулы против того, кто был несправедливо низложен.

Вероятно – на этот раз мы можем верить повествователю – вместе со всеми здесь ликовали старые враги Нестория, в том числе еретики и раскольники, с которыми он так жестоко обращался, когда был при власти. Влившись в толпу, они хлопали в ладоши и без конца выкрикивали девиз того дня, напоминавший о единстве лиц во Христе: «Бог Слово умер! Бог Слово умер!» [240]