Рэй Брэдбери - Темный карнавал (сборник)

– Мыльный пузырь! – гневно бросила Джульет.

– Нет, глаз.

– Капля воды.

– Нет, глаз Фрэнка!

– Шарнир, гайка, винтик.

– Зоркий, прекрасный глаз Фрэнка!

– Анна!

Анна съежилась в углу возле окна, держась за него одной рукой, и беззвучно заплакала.

– Ну что, ты всё? – послышался спустя какое-то время голос сестры.

– Что «всё»?

– Если успокоилась, то помоги мне это закончить, а то мне ввек не разделаться.

Анна подняла голову: лицо у нее было бледным и ничего не выражало. Джульет смотрела на нее с легким нетерпением. Нетерпение легкое, но в нем сквозила такая настойчивость, что противиться было невозможно. Нечего было возразить, нечему сопротивляться. Но эта настойчивость – мягкая, ненавязчивая – длилась бесконечно, год за годом.

Анна встала и со вздохом шагнула к сестре:

– Что я должна сделать?

– Вот здесь и здесь, – показала ей Джульет.

– Хорошо, – кивнула Анна и уселась с шитьем у холодного окна, за которым по-прежнему не прекращался дождь.

Ее пальцы проворно управлялись с иголкой и ниткой, но думала она о том, как темно сейчас на улице, и как темно в комнате, и как трудно стало разглядеть круглую чугунную крышку водостока. В непроглядной черноте позднего вечера вспыхивали неяркие отблески и отсветы. В паутине дождя с треском сверкнула молния.

Прошло полчаса. Сонная Джульет сняла очки, положила их рядом с шитьем, откинула голову на спинку кресла и на миг задремала. Секунд тридцать спустя – не больше – она услышала, как яростно хлопнула входная дверь, в дом ворвался ветер, послышались торопливые шаги по дорожке: кто-то опрометью спешил на черную улицу.

– Что там такое? – Джульет выпрямилась, нашаривая очки. – Кто там? Анна, к нам кто-то приходил? – Она уставилась на пустое сиденье у окна, где только что была Анна. – Анна! – крикнула она, вскочила на ноги и выбежала в прихожую.

Входная дверь была распахнута, дождь просачивался в дверной проем тончайшей туманной взвесью.

– Она, наверное, выскочила погулять, – проговорила Джульет, вглядываясь в мокрую черноту. – И вот-вот вернется. Правда ведь, ты сейчас вернешься – Анна, дорогая? Анна, откликнись, ты вправду через минутку вернешься, дорогая моя сестричка?

На улице приподнялась и со стуком захлопнулась крышка канализационного люка.

Дождь что-то нашептывал улице всю ночь, падая на плотно закрытую крышку водостока.

Playboy

Декабрь 1955

Я проводил [в Мексике] затянувшийся отпуск, путешествуя с Грантом [Бичем] – отличным парнем: именно он побудил меня отправить мои рассказы издателям, и я продал за неделю три рассказа – только потому, что он меня подзуживал. За три дня – неслыханное дело – я продал три рассказа. В журналы «Мадемуазель», «Чарм» и «Колльерс». [Мексика в те времена] представляла собой смесь убожества и неповторимости, насилия и смертоубийства. Рассказать было о чем. А этот город [Гуанахуато], где я спустился в катакомбы, а добравшись до самого конца, огляделся в недоумении: как же, черт подери, отсюда выбраться? Меня ожидали там мумии – целых четыре дюжины, выстроившись в ряд с каждой стороны. Я прошел там до упора, как отпетый дурак. Теперь надо было возвращаться – и снова пройти сквозь строй. Перепуганным до смерти. Вернувшись, я сказал Гранту: «Не хочу я ночевать в этом городе». Он ответил: «Что ж, понятно». Мы сели в машину, но мотор не завелся. Пришлось остаться на ночь и отдать машину в починку. Я не мог сомкнуть глаз до самого утра. С площади доносился стук молотков: это гробовщики сколачивали гробы. Сущий кошмар. А рассказ я написал и продал в «Ю-Эс-Эй мэгэзин», где он так и не был опубликован.

Вид из окна напоминал карикатуру на городскую площадь. Наличествовали тут и свежие компоненты: конфетная коробка эстрады, где по вечерам в четверг и воскресенье оркестранты извергали музыку; покрытые зеленоватой патиной изящные медно-бронзовые скамейки, сплошь изукрашенные затейливыми фигурками и завитками; изящно выложенные голубой и розовой плиткой прогулочные дорожки: голубые, как только что подведенные женские глаза, и розовые, как женские потаенные дива; дополняли картину изящно подрезанные на французский манер деревья с кронами – точными подобиями шляпных коробок. В целом вид из окна гостиничного номера притягивал воображение немыслимой иллюзорностью, свойственной, скажем, какой-нибудь французской деревушке девяностых годов. Но нет, это была Мексика! Заурядная площадь в небольшом мексиканском городке колониального стиля с изящным государственным Оперным театром (где за входную плату в два песо крутили фильмы «Распутин и императрица», «Большой дом», «Мадам Кюри», «Любовная интрига», «Мама любит папу»).

Утром Джозеф вышел на нагретый солнцем балкон и присел на корточки перед решеткой, нацелив свой портативный фотоаппарат «Брауни». За спиной у него слышно было, как в ванной лилась вода, и оттуда донесся голос Мари:

– Ты что там делаешь?

– Снимаю, – пробормотал Джозеф себе под нос.

– Что-что? – переспросила Мари.

Джозеф щелкнул затвором, выпрямился, потом, скосив глаза, перевел кадр и сказал:

– Заснял городскую площадь. Господи, ну и орали же там прошлой ночью! До половины третьего глаз не сомкнул. Угораздило же нас попасть сюда, когда местный «Ротари» устроил здесь попойку…

– Какие у нас на сегодня планы?

– Пойдем смотреть мумии.

– Вот как… – протянула Мари. Наступила пауза.

Джозеф вернулся в номер, положил фотоаппарат и прикурил сигарету.

– Ну, если ты против, пойду и посмотрю сам, один.

– Да нет, – нерешительно возразила Мари. – Я тоже пойду. Только, может, лучше совсем выкинуть это из головы? Городок такой уютный.

– Глянь-ка! – воскликнул вдруг Джозеф, краем глаза заметив какое-то движение за окном. Он выскочил на балкон и застыл на месте, забыв о дымившейся в руке сигарете. – Скорее, Мари!

– Я вытираюсь.

– Давай поскорее! – Джозеф, зачарованный, смотрел вниз, на улицу.

Позади него послышался шорох, повеяло ароматами мыла, омытой водой плоти, мокрого полотенца, одеколона: Мари встала рядом.

– Стой, где стоишь, – предупредила она. – Я буду смотреть так, чтобы меня не заметили. А то я совсем голая… Что там такое?

– Смотри, смотри! – крикнул Джозеф.

По улице двигалась процессия. Впереди шел человек с ящичком на голове. За ним – женщины в черных rebozos [17]: они на ходу срывали зубами шкурки с апельсинов и выплевывали их на мостовую; бок о бок с ними увивались дети, мужчины им предшествовали. Некоторые ели сахарный тростник, вгрызаясь в корку и отдирая ее крупными кусками, чтобы добраться до сочной мякоти внутри, которую они жадно сосали. Всего в толпе было человек пятьдесят.