Орсон Скотт Кард - Говорящий от Имени Мертвых. Возвращение Эндера

– Маркос Владимир Рибейра фон Хессе, ваше право пребывания за оградой отнято у вас по распоряжению Эвакуационного Комитета.

Со времен основания колонии ни разу никто не посмел остановить зенадора. Миро потребовалось несколько минут, чтобы понять, что с ним говорят ворота.

– Вам и Кванде Квеньятте Фигуэйре Мукумби следует немедленно сдаться исполняющей обязанности начальника полиции Фарии Лиме Марии до Боске, которая обязана арестовать вас именем Межзвездного Конгресса и доставить на Трондхейм для суда.

Миро чувствовал, что у него кружится голова. Сильно подташнивало. «Они узнали. Сегодня. Ничего себе вечерок выдался! Все кончено. Потерял Кванду, потерял свинксов, работу, потерял все, куда ни ткни. Арест. Трондхейм. Оттуда прилетел Голос. Двадцать два световых года. И никого, кроме Кванды, даже Голоса, никого, а она моя сестра!»

Его рука снова метнулась к воротам – открыть. И снова его ударило невыносимой болью по всем нервным окончаниям одновременно.

«Да, я не могу исчезнуть. Они наверняка запечатали ворота для всех. Никто не сможет пойти к свинксам, никто не расскажет им, они будут ждать нашего прихода, но никто больше не выйдет из ворот. Ни я, ни Кванда, ни Голос. Никто. И никаких объяснений.

Эвакуационный Комитет. Они увезут нас и уничтожат все следы нашего пребывания здесь. Это все записано в правилах, но ведь там есть еще много всякого, не так ли? Что они увидели? Как узнали? Это Голос рассказал им? Он слишком привязан к правде. Я должен объяснить свинксам, почему мы больше не придем, я должен рассказать им».

Свинксы всегда следили за ними, шли по пятам с той минуты, когда люди входили в лес. Может быть, и сейчас кто-то наблюдает за воротами? Миро помахал рукой. Нет, слишком темно. Они не смогут заметить его. Или смогут? Никто толком не знал, насколько развито у свинксов ночное зрение. Заметили его или нет, но сюда они не собираются. А скоро будет поздно. Если фрамлинги следят за воротами, они уже сообщили Босквинье. Наверное, она уже торопится сюда, летит над травой. Да, ей будет крайне неприятно арестовывать его, но она сделает свое дело. И не имеет смысла спорить с ней о судьбах людей и свинксов, об идиотизме сегрегации. Она не из тех, кто сомневается в справедливости законов, она сделает, как ей прикажут. И ему придется подчиниться. Нет смысла сопротивляться. Ну где он спрячется в пределах ограды – среди кабр, что ли? Но прежде чем сдаться, надо поговорить со свинксами, рассказать им все.

А потому он двинулся вдоль ограды, вниз по склону церковного холма, туда, где тянулась открытая степь. Где никто из людей не мог услышать его. Он шел и звал. Не словами – высоким, воющим звуком. Этим криком они с Квандой подзывали друг друга, когда находились в лесу, среди свинксов. Они услышат, должны услышать, и придут, потому что он не может прийти к ним. «Давайте, Листоед, Стрелок, Чашка, Календарь – все кто угодно, приходите! Мне нужно рассказать вам, что больше я ничего не смогу вам рассказать».

Квим, нахохлившись, сидел на табурете в кабинете епископа.

– Эстеву, – спокойно продолжал епископ, – через несколько минут здесь начнется совещание, но я все же хотел бы поговорить с тобой.

– Тут не о чем разговаривать, – ответил Квим. – Вы предупреждали нас – и это случилось. Он дьявол.

– Эстеву, мы немного поговорим, а потом ты отправишься домой и ляжешь спать.

– Никогда туда больше не вернусь.

– Наш Господь принимал пищу и с худшими грешниками, чем твоя мать. И прощал их. Разве ты лучше Его?

– Ни одна из прелюбодеек, которым он давал прощение, не была Его матерью.

– В мире лишь одна Святая Дева.

– Значит, вы на его стороне? Значит, Церковь уступает этот мир Говорящим от Имени Мертвых? Может, разрушим собор, а из камней построим амфитеатр, где станем клеветать на наших мертвых, прежде чем положить их в землю?

– Я твой епископ, Эстеву, служитель Господа на этой планете, и ты будешь говорить со мной с почтением, которое следует отдавать моему сану.

Квим встал. Молча. Ярость кипела в нем.

– Я полагаю, было бы лучше для всех, если бы Голос не стал говорить все это на людях. Некоторые вещи лучше сообщать в более спокойной, приватной обстановке, чтобы присутствие посторонних не мешало справиться с шоком. Для этого и нужна исповедальня – чтобы оградить человека, сражающегося со своим грехом, от стыда публичного признания. Но будь честен, Эстеву, Голос рассказал много странного, но он не лгал. Нет?

– Э-э…

– Теперь, Эстевано, давай подумаем. До нынешнего дня ты любил мать?

– Да.

– И она, мать, которую ты любил, уже была виновна в прелюбодеянии, уже совершила его?

– Десять тысяч раз.

– Подозреваю, она была не столь сладострастна. Но ты сказал мне, что любил ее, хотя она и согрешила. Но разве она изменилась за сегодня? Разве стала более грешной? Или это ты изменился?

– То, чем она была вчера, – ложь.

– Ты хочешь сказать, что только потому, что ей было стыдно признаться детям в грехе прелюбодейства, ты считаешь, что она лгала и во всем остальном? Когда заботилась о вас все эти годы, когда доверяла вам, когда учила вас, защищала вас…

– Ну, ее нельзя было назвать образцовой матерью…

– Если бы она пришла, покаялась и получила прощение за свои грехи, она вообще могла бы не говорить вам о них. Вы бы сошли в могилу, так и не узнав. И это не было бы ложью, обманом, ибо она была бы прощена, перестала быть прелюбодейкой. Прими правду, Эстеву: ты злишься не потому, что она изменяла мужу. Ты злишься оттого, что пытался перед всем городом защитить ее и потерпел поражение.

– Я выглядел очень глупо.

– Никто не считает тебя глупым. Все думают, что ты преданный сын. Но теперь, если ты настоящий последователь Господа нашего, ты простишь ее и дашь ей понять, что любишь ее еще больше, ибо понял меру ее страдания. – Епископ поглядел на дверь. – Сейчас у меня важная встреча, Эстеву. Зайди в мою часовню и помолись Мадонне, чтобы она даровала тебе прощение за твое непрощающее сердце.

Теперь уже скорее несчастный, чем злой, Квим скрылся за занавеской.

Секретарь епископа распахнул большую дверь и впустил в комнату Говорящего от Имени Мертвых. Епископ не встал ему навстречу. К его удивлению, Голос опустился на колени и склонил голову. Католики делали это только на торжественных выходах епископа, и Перегрино никак не мог понять, что Голос хочет этим сказать. Но человек стоял на коленях и ждал, а потому епископ поднялся, подошел к нему и протянул кольцо для поцелуя. А Голос стоял и ждал, пока Перегрино наконец не произнес:

– Благословляю тебя, сын мой, хоть и чудится мне насмешка в твоей покорности.

Не поднимая головы, Голос ответил:

– Я вовсе не смеюсь. – Он поглядел на Перегрино. – Мой отец был католиком. Он делал вид, что не верит, – так было существенно удобнее, но он так никогда и не простил себе своего отступничества.