Грэй Грин - Кетополис: Киты и броненосцы

Слабея от ужаса, Перл ударила его ногой – под шинелью металлически загудело, карлик упал на спину и расхохотался, дергаясь. На губах запузырилась слюна, глаза закатились. Перл бросилась бежать. На углу она оглянулась и застонала от страха – карлик боком, на полусогнутых ногах ковылял следом, его глаза вылезали из орбит. Перл снова побежала, глотая наполненный гарью воздух. Шорох и металлическое позвякивание затихали; «Суууука!» – донеслось издали. Пробежав еще немного, Перл перешла на быстрый шаг и оглянулась – за спиной никого не было.

Всего лишь краб, улыбнулась Аделида. Самый жалкий из Его слуг. Страха больше не было. Теперь она шла по мостовой, не разбирая дороги, не глядя по сторонам. Стук каблуков эхом метался между темными стенами. Она сворачивала наугад, новые и новые улицы разевали перед ней узкие ощеренные рты – лабиринт затягивал все глубже, и не было сил и желания сопротивляться. Темнота сгущалась, давила; в ней уже угадывалась тень того, кого так долго искала Аделида.

Из раскрытой двери кабака на углу лился свет – желтая дымная полоса разрезала улицу, освещая стену противоположного дома. Перл остановилась на границе света и тьмы. Сквозь раскрытую дверь виднелся помост – на нем девочка с черной косой под гогот зрителей лупила сковородкой грустного толстяка в кальсонах.

Перл вошла в освещенную полосу. На секунду застыла, как зверек, ослепленный светом фонаря. В разрыве домов вдруг стала видна маслянисто блестящая гладь реки и цветные фонари набережной, далекие и недоступные. Перл расправила плечи и медленно пошла вперед. За ее спиной поверженный толстяк скрывался за кулисами; раскланивалась девочка, улыбаясь ласково и победительно; двери кабака изрыгали в темноту толпы разгоряченных, зычно переговаривающихся зрителей. Перл не оглядывалась.

Топот множества ног за спиной. Пронзительный свист торжествующего победу кита.

– Прогуляешься с нами, подруга? – ее схватили за локоть. Перл повела плечом, обернулась. – Э, да она из чистеньких! – присвистнул кто-то. Надвинулись, угрожающе бормоча, – темные лица, рыбьи глаза, глядящие со свирепой жадностью. Из оскаленных ртов вырывались облачка пара, колыхались и вытягивались, как белесые водоросли, выросшие в вечной тьме.

Ее сбили с ног. Перед тем как закрыть глаза, Перл увидела: загораживая полнеба лоснящимся брюхом цвета воды в дельте Баллены, на нее падал, наваливался Левиафан. Желтое небо Кетополиса хлынуло в легкие, и, опускаясь на дно, Аделида услышала глухие разрывы фейерверка. Карнавал начался.

Из кабака донеслось шипение граммофонной иглы; раздались первые аккорды «Восплачьте о Козмо и Аделиде». Вступил хор, и над улицей поплыли скорбные голоса.

– Заткни этот вой! – потребовал кто-то. Тяжелый удар, поток грязной ругани – и музыка оборвалась.

Вы хоть раз слыхали, как поют киты? Нет? Говорят, некоторым удавалось. Говорят, что от пения китов душа замирает и опускается в благодать, тихо шевеля прозрачными плавниками, будто сонная рыба. Еще говорят, что от пения китов душа неразумным птенцом чайки барахтается в синеве, не различая той грани, где небо обрушивается в океан. Вы слыхали, как поют киты? Нет? Не страшно. Зато, если в предрассветные часы вам вдруг выпадет прогуляться по Стаббовым пристаням, вы услышите, как поют китобои. Скоро Большая Бойня – заведения открыты от зари до зари. Из каждой таверны, из каждого трактира доносится нескладный мужской хор. Достаточно чуть прислушаться, и «сам ты сявка-кашаленок», произнесенное беззлобно и глухо в ответ на «мать твою в усатое рыло», выдаст компанию отчаянных морских следопытов. И кто-то обязательно затянет хрипло и тоскливо «Вы слыхали, как поют киты?», и тут же ухнет, раскатится зычно, загудит под продымленными сводами: «На скользкой палубе шум-гам. По борту правому сам-сам. Хрустит дно костями друзей. Бей, бей, бей – не жалей»! Дохнет с моря тугой бриз, подхватит припев, потянет за собой вдоль по каменным мостовым, взвихрит пыльным столбом, зашвырнет песню в приоткрытые ставни веселых домов, закрутит обрывки мелодии и мусор в спираль и ударит о пирс. Отзовется томным шепотом прибой, прошуршит галька под чьими-то сапогами, суетливо процокают каблучки портовой шлюхи.

Скоро, очень скоро Большая Бойня. Куражатся китобои. «Бей не жалей! Ээээй…» Эхо, спотыкаясь о брусчатку, ползет по городу и возле «Мальвазии», когда-то известной на весь город ресторации, а теперь немодной забегаловки на краю Горелой слободы, затихает.

Здесь в Горелой, лет десять назад еще славной своими торговыми рядами, дорогими трактирами и цирюльнями, другое эхо разносит другие песни. «Очароваааааааательный энсин…» – в «Мальвазии» гуляют гардемарины с актрисками. Пьяненькая инженю аккомпанирует подруге, а затянутый в мундир дешевого сукна недоросль поливает шипучкой потертую шерсть ковра. Одиночный выстрел вспарывает влажный воздух, и треск, не успев растаять, сливается с боем часов на ратуше. Раз, два, три… шесть…восемь. И допотопный трамвай с проржавевшими винтовыми лестницами, ведущими на империал, выползает из депо.

Тренькает рындой сонный вагоновожатый, молоток стучит о чьи-то ворота, сообщая о раннем госте, Горелая Слобода, мерно тикая каминными и настенными часами, просыпается, выползает из-под лоскутных одеял и пуховых перин. «За иглою ниточка. За ниточкой узелок. Белошвейки долюшка – наперсточек да челнок…» – не то погребальная, не то величальная пробивается сквозь щели ставень огромного, похожего на уродливый баркас, дома.