Грэй Грин - Кетополис: Киты и броненосцы

– Почему? Зачем? – Лидия билась головой о тяжелый сундук с детским приданым. Аннет гладила ее по растрепавшимся косам.

Мартен перестал возвращаться домой, снял номер в «Мальвазии» и лишь пожимал плечами, когда слышал рассказы про жену: мол, Лидия бродит ночами по улицам, то и дело ложится навзничь, прижимает ухо к земле, норовит что-то услышать. «Звенит! Звенит!» – женский вопль точно лезвие вскрывал тугую завесу тумана, и Горелая слобода вздрагивала, сначала испуганно, а потом больше по привычке.

По утрам кто-нибудь натыкался на раскиданные вдоль улицы булыжники и вырытую посреди мостовой яму. Мартен хмурился и молчал, когда его просили урезонить жену. Так же хмуро и безмолвно Мартен Ван-дер-Ваальс однажды взошел на палубу своего пакетбота «Лидия» и даже не обернулся, чтобы в последний раз увидеть туманную пристань города, где на краю Горелой Слободы мерцал окнами дом-баркас, где маячила в высоких проемах фигура в темном капоте. Пакетбот затонул на следующий день, хоть и не штормило вовсе. Старая Сонь Та – рыбачка, известная на весь Пуэбло-Сиамо своим крутым нравом и чутьем на тунца, рассказывала, как медленно скрывалась в волнах палуба, как покачивались на шлюпбалках ялики, которые никто не спешил спустить на воду.

Лидия осталась одна-одинешенька. Впрочем, она уже давно была одна внутри своего горя, наедине с безумием. Преданная Аннет металась по слободе, разыскивала хозяйку, оттаскивала ее от очередной ямы, вычищала землю из-под ногтей и вела спать. Именно Аннет через какую-то дальнюю родню нашла доктора, что прописал особый табак и теплые ванны. Ванны ли, табак, а может, и облатки, что Аннет брала в соборе, но Лидия вдруг успокоилась и перестала пугать слободскую ребятню. Порой можно было заметить темный силуэт в окнах на втором этаже – Лидия глядела на город. Изредка Лидия вздрагивала, прислушивалась, и глаза ее начинали мутнеть, но и тут Аннет нашла выход, развесив по дому сотни колокольчиков. Медные, фарфоровые, костяные – они звенели, не переставая, чтобы за бесконечным перезвоном Лидия не могла разобрать долгожданный серебряный звук. Как-то сумеречным вечером Лидия окликнула Аннет и попросила убрать бубенцы из дома:

– Не надо. Теперь точно не надо – врос намертво, больше не услыхать.

– Что? – не поняла Аннет.

– Марточку не услыхать, – выдохнула Лидия, – никогда.

– Куда ж их девать-то? – Аннет жалобно оглядела гостиную. – Разве что выбросить?

– Галерею укрась. Там ветрено, пусто. Пусть себе тренькают. – Лидия зевнула и потянулась к кисету за табаком – теперь она курила постоянно.

На перекладинах, привязанные к длинным шнурам, на рамах и стенах, прибитые гвоздиками, нанизанные на тонкие бечевы от стены к стене, бубенцы превратили галерею в храм, где звонарем служил зябкий норд-ост, а редкими прихожанами были лишь странные гости Лидии Ван-дер-Ваальс.

Утренний сквозняк капризно звякнул серебряной гирляндой, забрался под дверь, ведущую с галереи в хозяйские покои, заставил вдову натянуть побитую молью шаль. Глухой бой городских часов пробился сквозь бархат портьер, и еще… и еще… Лидия покосилась на часы с кукушкой – те опаздывали на полминуты.

– Ну, с богом. – Спица звякнула о медный поднос.

– Я не хочу ребенка! – Девочка дрожала, из-под серого брезента, натянутого на узкое лицо, текло соленое.

– Хочешь, – Лидия вздохнула, затянулась глубоко, чуть вздрогнула – судорога прокатилась по рыхлому телу. – Хочешь, лапушка. Все хотят.

– Нет!

Узел на мешке развязался с трудом. На ковер вывалилось содержимое, пахнущее водорослями, морем и гнилью. Лидия нагнулась, коснулась пухлыми пальцами крупного рыбьего пузыря, потрогала отмытые добела хрящи, поднесла к носу спутанные во влажный клубок жилы, застыла на миг, слушая, как деревянная птица задорно выкрикивает свое «уху-уууууууу». Короткая стрелка застыла на девяти, вздрогнула и продолжила неспешный путь по циферблату.

– Не хочу. – Глаза девочки, почти прозрачные, слегка навыкате, следили сквозь мутное стекло маски, как разрезанный напополам пузырь надевается умелыми руками на каркас из латунной проволоки, как грубый стежок стягивает края в шов, как насаживаются гибкие рыбьи позвонки на штыри. – Что это? Что?

– Сумочка… Сумочка для младенчика. Будет маленький там расти, стучать пяточками… – пришептывала Лидия, быстро обматывая получившуюся конструкцию шершавой кожей, взятой с губы кита-трехлетки.

– Не хочу, – девочка слабо сопротивлялась, но крепкие руки Лидии приподняли тощее тельце, и ножницы жадно залязгали, раскраивая кожу точно по угольным меткам.

Аннет ждала хозяйку внизу, пряталась в нише возле мастерской. Тут же суетился механический дворецкий, подбирая с пола лоскутья и отправляя их в прикрученный к корпусу таз.

– Стережешь? – Лидия укоризненно покачала головой. Крупные сапфиры в ушах заколыхались.

– Как там? – Аннет робко протянула чашку с остывшим чаем.

– Поглядим, должно обойтись.

– Не связывалась бы, госпожа. – Аннет затеребила край хозяйской шали. – Уж который год ничего не выходит. И яму бы закопала, не дело это нижних привечать. И так наш дом честные горожане за квартал обходят, а если узнает кто про ночных гостей – не простят. Спалят ведь.

– Цыц, дура! Надоела! – Лидия вошла в мастерскую, опустилась в кресло, вытянула ноги, скинула узконосые туфли, сладко пошевелила пальцами. – Цыц! Не ради себя мучаюсь. А что не приживается, так это оттого, что у них нутро другое – нечеловечье. Все одно, подберу и ткань, и ниточку, строчку отыщу, слова нужные – обошью лишенок горемычных. Глядишь, перестанут умыкать младенчиков… Тут, главное, руку приноровить, чтоб нелюди кроились, чтобы доченьку как следует выправить. Жду я Марточку, рано или поздно – девочек-то в ее годах у подземов наперечет. Придет и дочкин черед, а там разберусь… Сердце подскажет, да и бубенчик в животе – знатная метка.

– Страшно… Ох как страшно, – заныла Аннет. Но тут же замолчала, насторожившись. Дворецкий крякнул, выпустил струю копоти и дыма, с тяжелым скрежетом покатился в прихожую.

– Страшно, говоришь? Неужто не привыкла? Ладно, поди глянь, кто там у нас, – Лидия с сожалением втиснула разбухшие ступни в обувь. Натянула атласный чепец, завязала ленты нетугим бантом.

Дворецкий громыхал засовами, отпирая двери раннему посетителю.

Давно, лет тринадцать назад, механического дворецкого притащила Аннет. Она же заказала табличку с надписью «Лидия Ван-дер-Ваальс – модистка». Это случилось через два года после того, как Мартен Ван-дер-Ваальс утонул в море, оставив жене лишь дом с обстановкой. От родителей Лидия унаследовала доброе имя, пару фамильных портретов и брата – бездельника и повесу, которого изредка встречали у маяка в смутных кварталах и, гораздо чаще, в городской тюрьме, где тот скрывался от карточных долгов. Два года Лидия перебивалась за счет безделушек, дареных супругом. Но однажды Аннет, вернувшись от ростовщиков, разрыдалась и сообщила, что больше продавать нечего, разве что изумрудик, поблескивающий в переднем зубе хозяйки. Лидия пожала плечами и направилась было на кухню за щипцами, но Аннет ухватила ее за подол и зашептала жарко и смущенно. Говорила Аннет о том, что можно заложить мебель и вазы и обустроить швейную мастерскую, чтобы делать модных фасонов шляпки, а то и модные платья пошивать для слободских красавиц. Говорила Аннет, что дело это хоть и не сулит великих прибылей, однако позволит жить и содержать дом, и что сама Аннет – портниха умелая, а еще пара девиц доброго нрава и усердия всегда отыщется. Говорила Аннет, что имеются на примете и сами девицы, и три почти новенькие чудо-машинки, а ткань и нитки для начала можно занять под процент в галантерейной лавке напротив, а если хозяин откажет, то стыд ему и позор – ведь именно Ван-дер-Ваальсы ссужали ему подъемные под малый процент. Лидия морщила лоб, дымилась трубочка в равнодушных губах, и кивок, мол, поступай, как знаешь, решил дальнейшую судьбу дома на краю Горелой Слободы. Вывеска «…ского дома купец» сыпала позолотой на крыльцо, и блестящая пыль прилипала к начищенной латуни.