Гарри Гаррисон - Пришельцы, дары приносящие (сборник)

Но что же я должен делать? В горле пересохло напрочь, мозги кружатся, как рулетка, и заблаговременно выученные иностранные фразы центробежная сила вышвырнула из головы. Но давление на мою руку нарастает, и Сардж ждет – необходимо сказать какие-то слова. Повернув голову к девушке, я увидел коротенькие завитки волос на ее шее и уловил аромат духов.

– А ничего тут видок, правда? – пролепетал я. И тотчас задал новый вопрос: – Вам нравится кола?

Сардж застонал, повернулся и нырнул в ближайший бар, и оттуда донеслись его вопли:

– Виски! Con ghiaccio… due whiskies! [34]

Я остался без педагога. Я растерялся. Я забыл абсолютно все, чему он меня учил.

Снова я взглянул на девушку, а она улыбалась мне. Влажные губы приоткрыты, зубы слепят белизной.

– Кола – это здорово, – сказала она. – Особенно тут, наверху. Если вы понимаете, о чем я.

Я заверил ее, что понимаю очень хорошо, и спросил, как насчет глотнуть колы прямо сейчас. Все это говорилось «на автомате» – сердце-то у меня не билось с самой первой секунды, да и легкие не дышали. Поблизости стоял лимонадный киоск, и, пока мы пили кока-колу, девушка рассказывала о себе, а моя матчасть постепенно возвращалась в штатный рабочий режим. Язык, правда, все еще заплетался, но это не беда – новая знакомая оказалась большой любительницей поболтать. Она из Хакенсака, была разок в Чикаго, но дальше никогда не заезжала. «А потом у тетки умер муж и все оставил ей, это просто невероятные деньжищи, и она затеяла кататься по Европе, но одной-то несподручно, вот и пристала как репей, будь моей компаньонкой, а я подумала-подумала и решила, ладно, почему бы и не отдохнуть, не развеяться, тем более что тетка обещала приодеть меня в Италии и…»

– Насчет отдохнуть-развеяться – не получается, да? – сочувственно спросил я и даже нашел в себе силы погладить ее по руке.

Девушка выпятила большую, алую, теплую губу и кивнула:

– В том-то и беда. Тетка из номера носу не кажет, у нее от солнца мигрень, а мне тут даже поговорить не с кем. Кругом волки плотоядные, что-то нашептывают без конца, а я ни словечка не понимаю, хотя и так ясно, чего домогаются.

Я кивнул и снова погладил. Уж я-то могу понять бедняжку – знаю, каково быть одному в чужой стране.

Мы гуляли, держась за руки, и болтали почти до темноты. Спросив, как насчет поужинать, я услышал в ответ: да, с удовольствием. Только ей нужно переодеться.

Будь мы в Нью-Йорке, я бы не торопил события. Но итальянский воздух был до того напоен романтикой, что подмывало рискнуть.

– Мне идти некуда, – сказал я. – Если с тобой пройдусь, не будешь возражать?

– Не буду, – рассмеялась она. – Только обещай не приставать.

Произнося эти слова, она сжала мою руку.

– Приставать? Да за кого ты меня принимаешь!

И когда она повернулась, я шлепнул по тому месту, которое капри обтягивали особенно туго. Это чтобы у нее не оставалось никаких сомнений в моих намерениях.

Снова она рассмеялась, и мы пошли дальше по улице, решая, чем бы поужинать: спагетти или пиццей.

И только одна мысль не давала мне покоя: что я скажу завтра на пароме Сарджу?

Говоришь, собираешься пойти в армию, сынок? Здорово, просто здорово. Призывник? О, прости, доброволец… Видать, к тому военполу тебя приковали наручниками по ошибке. Ну конечно же по ошибке – ты ведь жил в лесной пещере чисто из любви к природе. Повестки приходили уже после того, как ты перебрался в пещеру… Видать, почта в твоих родных краях работает неважно.

Знаешь, сынок, я ведь и сам служил в армии. И без всяких ошибок – пошел добровольцем. Нет, сынок, не в тысяча восемьсот двенадцатом году; в пору моей службы была другая война, большая. Сержант тебе наверняка расскажет. Я хотел принести миру мир – да, сэр, прогнать наци, япошек и прочих негодяев. Вот только после первого же дня в лагере Андервотер я передумал. Нет, мне, конечно, и после хотелось мира во всем мире, но я решил, что где-нибудь в другом месте от меня толку будет поболее. Впрочем, до дома я так и не добрался – меня поймали и отправили назад в Андервотер. Тогда-то и начались мои мытарства.

Как я теперь понимаю, у меня с армией с самого начала не сложилось. Даже можно сказать, у меня с ней было нечто вроде личной войны. Один полковник говорил, будто для врага я ценнее двух танковых дивизий. Пожалуй, он все-таки преувеличивал.

После года службы стало ясно, что наиболее радостным днем в армии для меня был самый первый. Я быстро катился под уклон. Мне присвоили звание рядового первого класса, но лишь потому, что капитану хотелось на ком-то отыграться. А потом еще нашелся некий Луи, которого из-за меня списали по восьмой статье [35]. Этот Луи все пытался, как он говорил, использовать логику. Заявил, будто меня впервые прилично накормили в армии, но я возразил, что это неправда, я как-то раз сидел в тюрьме, и там тоже прилично кормили. Он потел и бледнел, но не желал сдаваться. Сказал, что мне в армии впервые выдали ботинки, но, когда я пошевелил у него перед носом пальцами ног, он аж осел на стуле, вытаращив глаза. Похоже, у них не нашлось ботинок подходящего размера для такого парня, как я, потому меня и прятали в бойлерной во время инспекций. Луи после этого угодил на несколько месяцев в госпиталь, но, когда выписался, ему в первый же день не повезло – он увидел меня на занятиях по строевой. Я так и не сумел толком ничему научиться, а он вывернул из-за угла на своей инвалидной коляске как раз в тот момент, когда сержант скомандовал: «Равнение направо… шагом марш!» Нет, сэр, я не единственный тогда ошибся, но во всем почему-то винили меня. Строй смешался, капрал сломал ногу, моя винтовка выстрелила и убила собаку капитана, а коляска Луи опрокинулась. Пожалуй, самое лучшее, что тогда случилось, – гибель собаки. Мы уже два месяца как козлятину ели, и у нас начинала расти шерсть во рту. Так что смена диеты хоть немного, но помогла. Хотя собака могла бы быть и покрупнее.

В общем, после того, как Луи увезли в смирительной рубашке, ко мне стали относиться куда хуже. Собственно, потому я и сбежал, хотя они этого так и не поняли. Трибунал прошел крайне предвзято, мне дали год и один месяц с отбытием в лагере Макблэкхоул, это в Калькутте, штат Канзас. Как раз к тому времени, когда я наконец наловчился таскать мусорные баки, год миновал, и меня отправили в техасский лагерь Снейкпит. Я сразу же понял, что ко мне относятся по-прежнему, ибо место это пользовалось весьма дурной репутацией.

Над главными воротами, прямо над головами шести военполов с автоматами, красовалась вывеска: «Снейкпит – душевный лагерь, отсюда еще никто не сбежал!» Я тогда был молод и глуп – счел, что мне бросили вызов. Едва зашло солнце, я перелез через ограду и двинул в пустыню, в сторону гор.