Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 2

– Есть птичка, – яростно говорит человек в ермолке. – Твоя, видно, еще не вылупилась.

– Откуда?

– Из памяти. Потому, наверно, и ты хочешь, чтобы я скорей ушел. К кому ни придешь, все хотят, чтобы я скорей ушел.

– А почему все хотят? – спрашивает Зельда, пораженная его догадливостью.

– Почему? Потому что их память – свалка страхов. Одни про меня думают: вор, другие – сумасшедший, третьи – нищий…

– А на самом деле?

– И вор, и сумасшедший, и нищий… Вор потому, что украл себя у родных… у близких… сумасшедший потому, что не похож на других… настоящих воров… а нищий потому, что побираюсь чужими грехами… Я слышал, как ты в лесу просила Господа о грехе…

– Ничего я не просила, – краснеет Зельда. – А зачем вам чужие грехи? Своих мало?

Человек в ермолке пропускает мимо ушей ее колкость и продолжает:

– До Судного дня я обхожу все местечки и кладбища. В прошлом году аж до Витебска добрался. Грешная губерния, грешная. Думал, не донесу, надорвусь…

– Чего не донесете? – Допрос забавляет Зельду.

– Грехи к Господу. В Судный день… как только зажжется первая звезда… Всевышний спускает мне лестницу, как праотцу нашему Иакову. Я поднимаюсь по ней, и мы сидим с Господом на пуховом облаке, едим картошку в мундире и кого караем, кого милуем. В прошлом году Господь никого не помиловал… Просил я его за одного портного… он из ревности жену убил… не помогло…

– А в нашем местечке много собрали? – улыбается Зельда.

– Только начал, – серьезно отвечает человек в ермолке. – Для начала немало. За вами тоже грех числится.

– За нами.

– За твоим отцом.

– Мама?

– Пасынок ночного сторожа Рахмиэла Арон. Твой отец его вместо собственного сына в рекруты сдал.

– Вместо Зелика? Я и не знала.

– За такой грех Господь Бог по головке не погладит. А что он с матерью сделал?

– Ничего. Просто не любил ее.

– Это не грех. Это несчастье. Я тоже не люблю свою жену.

Человек в ермолке берет свою обувь и босиком выскальзывает во двор.

Зельда видит, как он идет по саду, надев на обе руки башмаки, как нагибает голову, словно небо для него слишком низко, как оглядывается на дом и исчезает в дверном проеме бани.

Ну и денек! Спасибо еще – не изнасиловал, не придушил, серебро не вынес, ежится Зельда. Бедняга собирает грехи – ну и пусть себе на здоровье собирает, бедняга ищет птичку – ну и пусть ищет. В доме есть все: деньги, мебель из красного дерева, висячая лампа, купленная у шляхтича, немецкий клавесин, а грехов и птички нет. Рахмиэлов Арон – не грех, а сделка. Бедняга ждет, когда наступит Судный день и Господь Бог спустит ему лестницу. Но он, должно быть, забыл, из чьих она досок. Из сосновых досок Маркуса Фрадкина! Так что искупление и Божья милость отцу обеспечены.

Дзинькает колокольчик. Нестеровичи, догадывается Зельда.

– Здравствуйте, Зельда Марковна, – говорит Катюша. – Мы вам свежую клубнику принесли.

И ставит у ее ног корзину.

Хочется плакать. И еще хочется старой, пропахшей линями еврейкой висеть на стене, смотреть из рамки на чужие грехи, на кошачью спину Голды, на свежую клубнику и изредка от скуки каркать: клараукарлаукралакларнет!

Ночной сторож Рахмиэл знает: беда, как сватья, одна не приходит, обязательно сосватает тебе еще какую-нибудь напасть. Весной, в самый канун Пасхи, скрутило у него поясницу, как будто перетянули спину бондарным обручем, шаг шагнешь, нагнешься, боль во все стороны так и брызжет. Раньше Рахмиэл думал: поясница, как и задница, никогда не болит. Болит то, что трудится: ноги, руки, глаза, уши, даже сердце, но бездельница-поясница!.

Всю Пасху Рахмиэл ворочался с боку на бок, кряхтел, охал, по совету Казимераса прикладывал к крестцу накаленный кирпич, завернутый в мешковину, а когда и кирпич не помог, сходил к Ешуа, купил штоф водки, позвал Казимераса, дай бог здоровья ему и его безрогой козе, разделся по пояс, лег на выщербленную лавку и велел:

– Три!

Казимерас плеснет на ладонь капельку, понюхает для начала и трет. Трет и поглядывает то на штоф, то на больного. Ему и Рахмиэла жалко, и водки. Рахмиэл лежит со спущенными подштанниками, стонет, и от него, как от осенней пашни, перегноем пахнет.

– Давай лучше выпьем ее, – отчаялся Казимерас. – Авось поможет.

Рахмиэл выпил и – надо же – боль как рукой сияло.

Но то было перед Пасхой, а после Пасхи новая хворь пожаловала. Ногу судорогой свело, левую, увечную. По правде говоря, там и ноги-то нет, высохший стебель подсолнуха, жердина из плетни, теленок боднет – и надвое.

С такой ногой не то что по местечку – по двору не пройдешь. С такой ногой не в сторожа, а живым в могилу.

Двадцать лет отшагал Рахмиэл с колотушкой, а сейчас отнимут ее у него, как пить дать отнимут, и сам Господь Бог не поможет. Он и двадцать лет тому назад еле эту должность вымолил. Маркус Фрадкин был в ту пору главным заправилой в синагоге, сжалился над ним, заступился. Ты мне, мол, пасынка, я тебе, мол, взамен колотушку. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Все равно Арона из рекрутов не вернешь. Положили Рахмиэлу жалованье: пять рублей за зиму и по трешнице за весну, лето и осень. Деньги не бог весть какие, но зато должность до гроба. Сапожник, тот сидит и ждет, когда ему вонючий башмак принесут. То же самое портной или шорник, сиди и жди, поглядывай с утра до вечера на дверь, скрипнет или не скрипнет. Совсем другое дело – ночной сторож. Что бы ни случилось – ночь всегда наступит. Всегда.

А теперь? Теперь ногу судорогой свело. Теперь никакой Маркус Фрадкин не поможет. Новый синагогальный староста Нафтали Спивак церемониться не станет, найдет на его место кого-нибудь помоложе и поздоровей. Хотя бы Менахема Бума, николаевского солдата.

Менахем Бум в Крыму воевал, ухо у него еще контузило. Но зачем ночному сторожу оба уха?

Прошлой ночью, как только взошла луна, сел Рахмиэл на крыльцо москательно-скобяной лавки братьев Спиваков и сказал своей ноге:

– Что ты, бессовестная, со мной делаешь? Зачем ты меня, стерва, губишь?

А под утро приплелся домой, закатал до паха штанину, уставился на кость, обтянутую желтой сморщенной кожей, и чуть не заревел в голос.

– Послушай, – сказал он своей левой ноге, – не холил я тебя, не берег. Это верно. Но если ты со мной столько отшагала, отшагай еще малость, чего тебе стоит… Тогда вместе и помрем. Даю тебе честное слово сторожа!.. Разве глазам и ушам было легче? Ты хоть моих детей-покойников не видела… вопли моей жены не слышала!.. Тебе что могильный холм, что настил в нужнике – все одно, лишь бы опора.

Нога как будто вняла его просьбе, и боль затихла, присмирела, как оса в меду.

– Ты с кем там разговариваешь? – услышал вдруг Рахмиэл голос того, кто назвался его пасынком Ароном.