Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 2

Крысы возились в темноте, и от их нетерпеливой возни, от их голодного недовольного писка мутило, как от отравы.

Тот, кто назвался Ароном, быстро напихал в дырявое лукошко загаженные крысами картофелины и, не оглядываясь, поднялся по расшатанной лесенке наверх. Вот оно, начало той лестницы, которую в Судный день спускает ему Господь Бог! Вот оно – самое долгое и трудное начало, хотя и взбирается он наверх не с ворохом чужих грехов, а с безгрешной, обглоданной крысами картошкой.

Рахмиэл спал. Тот, кто назвался его пасынком Ароном, подошел к кровати и накрыл его тонким, как саван, одеялом. Он сел на край кровати и стал смотреть на неподвижное Рахмиэлово лицо, и чем пристальней он всматривался в него, тем больше находил стежек к кладбищу. Разве морщины – не тропки к могиле?

Как он похож на моего отца, подумал человек в ермолке, и воспоминание ослепили его, как свеча, которую неожиданно поднесли к глазам, опалив ресницы.

– Отец, – тихо произнес он. – В погребе крыс больше, чем картошки.

Рахмиэл дышал тяжко и неровно. Из его ноздрей, заросших седым грязным пушком, вырывался не воздух, а чад, как на пожарище.

Тот, кто назвался Ароном, открыл глаза и вдруг провел рукой по застывшему лбу Рахмиэла, словно этим движением хотел стереть хотя бы одну – самую короткую – тропку к могиле.

Но Рахмиэл не почувствовал его прикосновения, не услышал его слов, ему было все равно, сколько в погребе крыс и сколько картошки.

Пусть спит, решил тот, кто назвался его пасынком Ароном, пусть спит. Только праведникам Господь Бог дарует смерть во сне без всяких мучений. Если Рахмиэл умрет во сне, значит, он – праведник, значит, Всевышний простил ему единственное прегрешение – послушание , хотя во времена неправедных царей, во времена разврата и беззакония нет большего греха, чем послушание.

Тот, кто назвался Ароном, на мгновение представил себе, как крысы вылезают из погреба, как вгрызаются в мертвую руку Рахмиэла, свесившуюся с кровати, как стаскивают его на пол и своими ненасытными мордами тычутся в умолкшую колотушку.

Он снова провел рукой по его лбу и обрадовался, когда на ладони обнаружил росинки чужого пота.

«Человек – огород, засеянный Богом, – вспомнил он слова отца. – Всю жизнь он поливает его своим потом и кровью».

Своим потом и кровью поливал свой огород Рахмиэл. Только росинки от них остались. Только росинки. И урожай – крысы.

Тот, кто назвался Ароном, встал, помыл картошку и принялся ее чистить большим затупившимся ножом. Он осторожно снимал шелуху и кидал очищенные картофелины в чугунок. Кидал и прислушивался к всплеску воды, к тяжелому и неровному дыханию Рахмиэла и к тому, чего никому не дано услышать, но всем дано испытать.

За окном зарядил дождь. Он падал на землю, как намаявшийся бедняк в постель – бездумно и безответно. Тяжелые капли долбили прохудившуюся крышу, и с закопченного потолка на пол капала осень.

Когда в избу вошел Казимерас, в чугунке закипала вода.

– Рахмиэл спит? – спросил он на пороге, огромный и мокрый.

– Спит, – ответил тот, кто назвался Ароном.

– Я ему козьего молока принес, – сказал Казимерас, не двигаясь, как бы боясь расплескать молоко, белевшее в открытой глиняной миске.

Он прошел на середину избы, поставил миску на стол и поклонился.

– Куда ты? – остановил его тот, кто назвался Ароном. – Погоди. Сейчас картошка сварится, сядем и поедим.

– Спасибо, – сказал Казимерас. – Я уже сегодня ел картошку.

– Поешь еще раз, – сказал человек в ермолке. – Картошку можно кушать весь день. Картошку можно кушать всю жизнь.

– Скоро новая поспеет, – нерешительно промолвил Казимерас, польщенный вниманием. – А почему ты меня ни о чем не спрашиваешь?

– А о чем тебя спрашивать?

– Кто я?

– Ты – Казимерас, – сказал тот, кто назвался Ароном.

– Да.

– Ты гасишь по субботам у евреев свечи.

– Да. Скоро будет пятнадцать лет. – Казимерас приосанился. – Хорошая работа. Чистая. Придешь, дунешь, и все.

– И сколько ты их за пятнадцать лет погасил?

– Разве упомнишь.

– А я помню.

– Ты что, тоже гасишь?

– Тоже, – ответил тот, кто назвался Ароном.

– Но ты же еврей?

– Еврей.

– Еврею грех гасить, – сказал Казимерас.

– Смотря какие свечи, – ответил тот, кто назвался Ароном, и слил из чугуна воду.

– Свечи все восковые… все одинаковые, – усомнился Казимерас.

– Только на столе.

– А где же еще?

– Где еще? Вот здесь, – сказал тот, кто назвался Ароном, и ткнул себя в грудь.

– В сердце?

– В сердце, – сказал человек в ермолке. – Одну столько лет гашу и погасить не могу.

– Как же ты ее погасишь? – простодушно спросил Казимерас. – Сердце погаснет, и она погаснет, – добавил он и покосился на кровать, где храпел Рахмиэл.

– Она и тогда не погаснет, – тихо сказал тот, кто назвался Ароном, и разворошил кочергой угли.

– Что же это за свеча? – удивился Казимерас и заморгал суеверными глазами.

– Садись. Сейчас мы с тобой полакомимся, – перебил его тот, кто назвался Ароном.

– А Рахмиэл?

– Рахмиэл болен. Пусть отдыхает.

– Только… только молоко я не буду… Молоко для Рахмиэла, – предупредил Казимерас.

– Молоко и я не буду.

Они сели за стол и стали вылавливать из чугунка картофелины. Казимерас ел медленно, время от времени поднимал свои белесые, состоявшие как бы из одного белка, глаза, разглядывал потолок, качал крупной, как пень, головой и гадал, что же это за диковинная свеча, которая горит в сердце и которую нельзя погасить.

– Давно ты знаком с Рахмиэлом? – осведомился тот, кто назвался Ароном.

– Давно. Он меня к Маркусу Фрадкину и привел. Привел и сказал: «Господин Фрадкин! У него, – то есть у меня, – не легкие, а кузнечные мехи. Он любую свечу за сто шагов погасит!» Маркус Фрадкин поначалу Рахмиэлу ни в чем не мог отказать.

– Почему?

– За Арона, видно.

Казимераса так и подмывало спросить чужака, правда ли, что он и есть Арон, но он не решался. Спросишь и еще Рахмиэлу повредишь. В конце концов пусть разбираются сами, нечего ему, Казимерасу, в еврейские дела встревать. Он, конечно, Рахмиэлу по гроб благодарен, торчать бы ему где-нибудь в деревне или надрываться на лесоповале, но зачем злить Маркуса Фрадкина или сына корчмаря Семена. Семен сюда недаром прибегал, что-то вынюхивал, высматривал, выискивал. Будь чужак и Ароном, Рахмиэлу от этого какой прок? Явился, можно сказать, на похороны. Казимерас и сам старика похоронит, и даже помолится за него, пусть не в синагоге, пусть в костеле, за хорошего человека любому Богу можно помолиться, и Бог не осерчает. Опоздал, Арон, опоздал…

– А где ты в рекрутах служил? – все же спросил Казимерас у того, кто назвался Ароном.

– На турецкой границе.