Евгения Багмуцкая - Когда я увижу тебя

– Хватит, ну? Хватит. Я серьезно. Ну что ты психуешь-то?

– Ты сказал, что мне больше некуда идти, – оскорбленно.

Приблизился. Смотрит сверху, но на подбородок, не в глаза.

– А тебе не приходило в голову, что, может, я хочу так думать, а?

– Как? Что я никому не нужна?

– Ты бестолочь? – вопросительно, но ласково. – Давыдова, я хочу думать, что тебе больше не к кому идти, поэтому ты идешь ко мне. Понимаешь или нет? Только ко мне.

Теперь все поняла. Так бы сразу и сказал. Вот это, мать вашу, да. Приехали.

– Саша, я сейчас скажу плохое, но ты что, дурак? – только и смогла умного.

– Ленка. Я люблю тебя. Конечно же, я дурак. – И он наконец улыбнулся. Но жалобно – до невыносимости.

Сладкое, щекочущее, неизвестное раньше мне чувство – словно я узнала постыдный секрет о ком-то близком. Не такого рода стыд, чтобы хотелось отмахнуться при одной только мысли, чтобы передергивало от едва заметного отвращения, но такой, чтобы улыбаться себе тайком. Или как дойти в книге до момента, после которого все прочитанное предстает в ином свете – и ты листаешь обратно, зная ключ к предыдущим событиям, и читаешь совершенно по-другому, или как во второй раз посмотреть «Шестое чувство» или «Малхолланд Драйв». Я «перелистывала» предыдущие годы в поисках незамеченных знаков и маячков. Но разве угадаешь теперь? И его не спросишь – по крайней мере не сейчас, пока мы оба не в силах преодолеть возникшую между нами неловкость. Я пугливо просиживаю выходные дома, а он никак не осмелится спросить: ну?

Вспомнилось вдруг, как прошлой осенью в дикий дождь и грозу, когда я даже немного испугалась, почти ночью без предупреждения пришел Саша – промокший до нитки, говорил, что потерял ключи от квартиры, а маму не хочет будить, и просился переночевать. Я, конечно, быстро завела его в квартиру, по- матерински стаскивала прилипшую куртку, он повернулся спиной, и я тянула рукава, которые словно приросли к коже, и смотрела на его затылок – бледный, покрывшийся гусиной кожей от холода, и вдруг мне захотелось положить ладонь на этот затылок – не влюбленно, но по-женски, будто мне одной можно заботиться о нем и греть. Секундное чувство, которое и смутить-то меня не успело, всего лишь забота, думалось мне. После мы сидели на кухне напротив друг друга и я болтала ногами, а он, как всегда, говорил, глядя в стол, с полуулыбкой, наливал чай себе и мне, по-детски облизывал ложку со смородиновым вареньем, вставал и по-хозяйски открывал холодильник: «Давыдова, ты вообще – девушка? Где у тебя еда?» «Девушки не едят, – парировала я, – они сидят на диете». И за полночь мы варили макароны, посыпали их тертым сыром, и все было просто, легко, как миллион раз до этого, но почему-то очень хорошо и немного по-особенному. Мне хотелось думать – не как его девушке, как его другу, – что он ехал именно ко мне, чтобы увидеть меня, но в последний момент смутился собственного желания и придумал про ключи и маму. Потом мы стелили одеяла на полу в гостиной и смотрели кино – что-то французское, неторопливое, как «Я так давно тебя люблю», и я лила слезы на его плече, а он целовал мне волосы, успокаивая. Ворох теплых хороших слов лежал у меня на языке – к человеку, которого я искренне любила и не мыслила свою жизнь без него, но что-то останавливало, сковывало меня, и я не произносила их.

Может, я тоже ощущала подобное, но принимала за дружеские чувства? Или, наоборот, сейчас выдаю дружбу за любовь? Откуда он узнал, что любит меня по-настоящему, и как мне узнать, что я чувствую, если все смешалось и перестало быть известным и ясным?

И поговорить не с кем. Раньше я могла бы приехать к Саше, лечь у него на диване, нести все, что придет в голову, пока он даже не пытается делать вид, что слушает меня, но потом вдруг выдает дельные советы, четкие, ясные, даже не советы – он будто договаривает за меня то, что я сама сказать боялась или не хотела. Сейчас бы мне это очень пригодилось. Я бы все ему рассказала, а он бы озвучил то, что я не могу произнести. Десять раз на дню эта ситуация казалась мне то смешной и надуманной, то неловкой и в разы усложняющей наше общение. Тогда я не нашла ничего более умного, как пошутить про инцест, а теперь не слышу от него ни слова. Должна ли я была поговорить с ним? Извиниться?

Мне что, шестнадцать лет?

Тот апрель был чудесен – впрочем, как любой предыдущий. Проще всего быть счастливым в межсезонье. Тогда легче думать, что все плохое позади и ты начинаешь с чистого листа. Какие клевые переходы – вот ты раскрываешь зонт над головой и идешь, глядя под ноги, наступая на хрустящие листья, или снимаешь куртку и щуришься от солнца, или просыпаешься утром, включаешь на кухне музыку, ставишь чайник и вдруг видишь, что за окном все ослепительно-белое от снега. Так мало этих моментов, когда все меняется и словно начинается что-то другое, но именно в них и заключается возможность испытывать обновленное счастье.

Я шла и удивлялась тому, что многие не хотят расставаться с зимой – меховые воротники на теплых куртках, сапоги, шерстяные свитера. Женщины обматывают шарфы вокруг шеи, мужчины застегивают пуховики, дети, пыхтя, переступают с ноги на ногу в дутых комбинезонах. А я, рискуя прослыть дурочкой, прячу джинсовку в рюкзак. У меня рваные джинсы и кеды, будто я героиня песни «Три полоски» «Animal ДжаZ», смешная футболка, волосы спутаны от ветра, ремешок часов перекручивается, а в наушниках музыка, от которой хочется танцевать у всех на глазах. В кафе я заказываю фруктовый коктейль и думаю о том, что сейчас в самый раз лежать на волнах и смотреть на солнце, пока слезы не потекут, а потом закрыть глаза и видеть сквозь закрытые веки желтый шар. И тогда кажется, что плохого никогда не было, что и мир, и ты в нем были созданы мгновение назад.

Поэтому, когда я иду по бордюру, уже не боясь того, что машины обольют меня с ног до головы, и смешно пытаюсь удержать равновесие, меня охватывает странное ощущение, что еще ничего не прожито, что я как была ребенком, обламывающим ветки зацветшего на мамин день рождения шиповника, так им и осталась. И пора бы вроде осознать, что мне почти двадцать пять, а ни черта не осознается. Каждая весна кажется мне самой первой и самой важной в жизни, будто все только начинается и если и закончится – то очень и очень не скоро. Не со мной, не сейчас, вообще – никогда.

Мы не говорили с Сашей три недели после его признания. Тогда я, опешив, обулась и выскочила из квартиры. Саша пошел за мной. Но не с целью продолжить объяснения – он лишь проводил меня до подъезда, молча идя рядом, наверняка дождавшись, когда в моем окне зажжется свет, чтобы убедиться, что я попала домой. После этого не было ни слова, ни звонка, ни СМС, ни сообщения в соцсети. Нет, я не проверяла его на прочность, просто не знала, с чего начать разговор с новым для меня Сашей. Пора было что-то решать, брать за руку лучшего друга, заглядывать ему в глаза и спрашивать, что мы будем делать. Я так и не нашла ответа, но и вопроса не слышала. В плеере заиграл «Creep» – любимых зимних, разве что кроме этой песни, «Radiohead». Вспомнилась сцена из французского фильма, где Шарлотта Генсбур приходит в музыкальный магазин и, слушая эту песню, переглядывается с Джонни Деппом, он стоит рядом – такой чужой и в то же время такой нужный именно сейчас. Затем, возможно лишь в ее мечтах, все сбывается так, как сбывается только в фильмах, а в жизни вряд ли кто-то решится и позволит себе чистые эмоции и порывы.