Кэтрин Сэнтер - Уходи и будь счастлива

Они пришили новую кожу обычным швом – «крестиком», каким простегивают лоскутные одеяла.

После двух операций я провела семь дней в палате интенсивной терапии, и все это время к моей шее была прикреплена аспирационная трубка, чтобы отсасывать жидкость из-под трансплантированной кожи. Мама сфотографировала меня на свой телефон, но потом решила, что это «дурной тон». Она показала мне фотографию спустя несколько недель, прежде чем удалить ее. На фотографии я выглядела так, будто к моей шее присосалась огромная минога-альбинос.

Похоже, что первым, о ком я спросила, очнувшись после операций, был Чип. Он приходил после первой операции (хотя я не помню этого), но после второй он отправился домой спать, и вместо него ко мне впустили мою маму.

Я знаю теперь многое из того, чего совсем не помню. У меня был установлен постоянный катетер для отвода мочи. То, что осталось от моих волос, мешало делать перевязки на шее и лице, поэтому кто-то бесцеремонно остриг мои волосы под корень, даже не спросив меня – возможно, когда я спала. И я приняла больше лекарств за эти семь дней, чем за всю мою предыдущую жизнь – огромные дозы самых разных препаратов, некоторые заставляли меня забыть обо всем. Посетители допускались ко мне только на десять минут. И большую часть времени я была совсем одна, в окружении приборов и толпы незнакомых людей.

Один из болеутоляющих препаратов вызывал у меня рвоту. Это я помню.

Я также помню лица. Мама, склонившаяся надо мной с опухшим от слез лицом. Папа, сжимавший губы, чтобы не расплакаться, и постоянно показывавший большие пальцы, словно одобряя все происходящее. Чип, застывший, слово статуя, стоявший рядом с кроватью, но, казалось, бывший где-то далеко, за много миль от меня. И еще я помню странные вещи, которые разные врачи в голубых пижамах проделывали с моими ногами, сгибали их, вытягивали, поворачивали. Я могла видеть, что они делают, но я ничего не чувствовала.

Все это было похоже на длинный, странный сон. С периодами рвоты.

Лишь когда я покинула отделение интенсивной терапии, я начала пробуждаться к жизни. И лишь когда я начала пробуждаться к жизни, я начала осознавать, насколько плохо обстоят мои дела.

Например, в тот день, когда меня перевозили из реанимации, все утро ушло на то, чтобы пересадить меня в кресло-каталку. Медсестра по имени Нина постепенно осторожно приподнимала изголовье моей кровати, чтобы перевести меня в сидячее положение. Я так долго находилась в лежачем положении, что мое кровяное давление было в критическом состоянии. Это могло вызвать обморок или даже инфаркт. Когда вы неподвижны и находитесь в бессознательном состоянии, вы быстро теряете мышечную массу. Я потеряла за неделю двадцать фунтов. И была похожа на маленькую, сморщенную старушку.

Я помню, как волновалась из-за того, что Чип будет в шоке при виде меня. И я была рада, что его там не было. Словно нескольких дней мне хватит для того, чтобы полностью восстановиться.

Но тем не менее я спросила:

– Где Чип?

Я задала этот вопрос маме по меньшей мере три раза, прежде чем она ответила:

– Он сегодня себя плохо чувствует, солнышко мое, – сказала она.

– Плохо себя чувствует? – спросила я.

– Напился, – пояснил папа.

– Клифф! – Мама ударила его по плечу.

Нина могла с легкостью поднять меня и посадить в кресло, но они совсем по-другому обращались с пациентами в период реабилитации. Они заставляли вас самостоятельно делать разнообразные вещи – невозможные вещи, – прежде чем вы были к этому готовы. И вот, едва покинув отделение интенсивной терапии, я уже должна была самостоятельно садиться, двигаясь дюйм за дюймом.

– Не могли бы вы просто поднять меня? – спросила я.

– Я не могу помочь вам самостоятельно подняться, – сказала Нина так, что ее отказ прозвучал скорее как согласие.

Родители были рядом со мной, сочувственно глядя на меня. Клифф и Линда. Я много раз видела, как они стоят рядом, плечом к плечу, но никогда они не выглядели такими встревоженными. Их обуревало желание подойти ближе и помочь, но Нина не подпускала их. Она держала кресло, и я должна была переползти в него в моей сорочке и странных больничных трусах. К тому же у меня еще не удалили катетер. Со всеми этими трубками, повязками и головокружением было чудом то, что я вообще смогла принять сидячее положение.

А мои ноги? Я все еще не чувствовала их и не могла ими пошевелить. Они были похожи на гигантскую японскую рисовую лапшу, безжизненно свисавшую с моих колен. Нина сама сдвинула их с места и свесила их через край кровати. Я только наблюдала за тем, как они болтаются в воздухе.

– Когда восстановится чувствительность моих ног? – спросила я.

– На это вам может ответить только ваш доктор, – сказала Нина.

К тому моменту, когда я очутилась в кресле и Нина поставила мои ступни на подножку, я уже едва могла отдышаться, словно пробежала целую милю.

– Вот молодчина! – воскликнул папа, когда я, наконец, села в кресло. Точно так же он восклицал, когда я первой приходила на соревнованиях по бегу.

Нина взялась за ручки кресла и покатила меня из палаты. Мы проехали, казалось, несколько миль по лабиринтам коридоров, прежде чем найти мою новую палату. Это была комната на двоих, и обе кровати были не заняты, что означало, что я могу выбрать любую. Но мама наверняка решит за меня, как она обычно поступала. Она спрашивала, чего ты хочешь, ждала ответа, а потом объясняла, почему это не получится, и заставляла тебя делать то, что хотелось ей.

Я выбрала кровать, расположенную ближе к ванной комнате, но моя мама тут же сказала, что она читала статью, в которой говорилось, что вид природы очень помогает процессу выздоровления, и не кажется ли мне, что лучше будет занять место у окна?

Как обычно: я выбирала одно, а заканчивала совсем другим.

Около моей новой кровати мы проделали всю процедуру с креслом в обратном порядке, чтобы я могла лечь. На это ушел час, и в конце я едва дышала, и меня тошнило. Мои родители все это время стояли в ногах кровати и наблюдали за мной.

– Так где же Чип? – спросила я.

– Отсыпается с похмелья, – сказал папа, и на этот раз мама промолчала.

Я повернулась к Нине.

– Когда удалят этот катетер? – спросила я, когда она, наконец, укрыла меня простыней и я откинулась на похрустывающую больничную подушку.

– На это тоже вам может ответить только доктор.

У меня было такое чувство, что она слишком часто говорит это.

Как только Нина ушла, папа отправился вниз за кофе, а мама принялась украшать комнату. Это было частью ее работы. Они с папой вдвоем управляли строительной компанией, и в то время как папа обычно занимался непосредственно стройкой, мама брала на себя дизайн. Так что это было ее профессиональной ответственностью – в любой ситуации сделать так, чтобы все выглядело как можно лучше.