Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили

– Все было не так! Все было совершенно не так!

– Скажешь, это неправда, что ты в раздражении выскочила из гостиной? Что пролила горячий чай на жениха? Они что, вернулись с предложением? Нет? То-то же!

Отец любил заканчивать споры этим выражением.

Моя мать происходила из семьи бенгальских индусов из Дели, отец был на какую-то часть англо-индийцем из Северной Индии. В Мунтазире семью отца индусы считали кучкой безбожников-христиан, а христиане – шайкой язычников-индусов. Однако отец питал презрение к таким категориям, как каста и религия, и утверждал, что все люди в глазах природы рождаются равными. В Бога он не верил, с самого детства был атеистом. Единственным богом, которому он служил, была Национальная Идея, о чем он и объявил членам семьи Гаятри, которые не увидели в нем возможного жениха.

Почему они согласились с тем, что отец – подходящая кандидатура? Боялись, что моя мать расколошматит все их чайные сервизы о головы будущих претендентов на ее руку? Был ли он единственным выбором для сироты-бесприданницы, которая пела, танцевала и занималась такими вещами в далеких странах, какие при детях и обсуждать нельзя? Спросили ли у моей матери, что она думает о столь неожиданной перемене в ее судьбе? Не знаю. Наверное, нет. Им так сильно хотелось избавиться от нее, что они готовы были пойти на скандал, который вызовет ее брак с чужаком. Беспокойство вызывало различие в возрасте моих родителей: ей было семнадцать, ему – тридцать три. «Она к нему подтянется, – говорили они друг другу, – с каждым годом разница в возрасте будет все менее заметной. К тому же материнство наверняка ее усмирит». Они поженились в сентябре, меньше чем через месяц после смерти Агни Сена.

Отец возвращался к своим соображениям в отношении материнства и зрелости, когда забывал, что где-то рядом находились мои большие, оттопыренные уши.

– Рисование, пение, танцы – это все чудесно. У каждого должно быть занятие по душе. Но есть увлечения, а есть серьезные дела. Попробуй почитать что-нибудь, кроме своих романов, – я подарил тебе столько книг и… как насчет истории Индии? Ты хоть первую главу прочитала? Подумай о Мышкине.

– О Мышкине? Мышкине! Он-то здесь при чем?

– Он берет с тебя пример. А какой пример ты ему подаешь, когда вот так танцуешь в саду? Под хихиканье Рама Сарана и Банно в кустах. Достоинство, Гая, – это самое ценное, что у нас есть.

– Я-то думала – воображение или счастье, а не достоинство. И это случилось всего один раз. Пять лет тому назад. Мышкин был слишком маленьким и ничего не понял.

– Он повзрослел.

– Так я больше и не танцую в саду. Я больше нигде не танцую. Я все забросила. Не пою. Не танцую. Почти не рисую. Чего еще ты от меня хочешь?

– Я не хочу, чтобы ты все это бросала. Просто умоляю тебя, будь… как бы выразиться… посдержанней.

– Сдер-жан-ней, – повторила мать по слогам, будто примериваясь к слову.

– Ты хоть понимаешь, насколько я лоялен? А ведь подчас такое отчаяние накатывает. Все восхищаются мной как человеком прогрессивных взглядов. Предоставляю жене «полную свободу», как говорят они в преподавательской, позволяю «делать все, что ей вздумается». И вот на днях…

– Стало быть, моя свобода у тебя в сейфе хранится, под замком? И ты выдаешь ее понемногу, когда сочтешь удобным?

Стоило матери так вспыхнуть – часы замирали, а собака пряталась под кроватью.

– Я всего-то прошу, чтобы ты со мной не разговаривала в таком тоне. Как торговка рыбой – и это на глазах у нашего сына. Чему он так научится? Я удручен.

Отцовская растерянность была неподдельной. Они напоминали двух застрявших на необитаемом острове людей, которые говорили на разных языках. Мне вспоминается происшествие с коробкой красок. Мать как-то заказала себе набор красок и кистей в магазинчике в Калькутте: там их, в свою очередь, заказали в Англии. Спустя период долгого, томительного ожидания обернутые в коричневую бумагу и перевязанные бечевкой краски прибыли. Новые пузатые тюбики кобальтовой сини, зелени Гинье и ее любимой жженой умбры, только распакованные, покоились на ложе из рваной бумаги. Несколько дней мать любовалась безупречностью своих тюбиков: то брала их в руки, то возвращала в коробку, прежде чем решилась отвинтить крышку одного из них и выдавить наружу мягкого цветного червячка.

В один из дней отец забрал эти краски с собой в колледж и там их и оставил; зачем – не помню, – возможно, чтобы показать ей разницу между увлечением и действительно серьезным делом. Через неделю он принес коробку с красками обратно, оставил ее на обеденном столе и отправился в ванную, как будто бы не сделал ничего предосудительного. Увидев коробку, мать бросила свое занятие, взяла ее в руки, с демонстративным видом вышла из дома и зашвырнула ее в дальний угол сада. Драгоценные тюбики и кисти с беличьим ворсом разлетелись в стороны и исчезли в густой растительности.

– Нет их больше. Доволен? – выкрикнула она в закрытую дверь ванной.

В тот день отец заставил меня на коленях, обливаясь потом и стараясь ничего не проглядеть, выискивать в цветах, колючих зарослях и острой траве материны кисти для рисования и тюбики с краской. Сам он ходил за матерью по пятам – на кухню, в кладовую, даже на террасу, где она развешивала на просушку свои сари, и все твердил:

– Я просто пошутил, Гая, неужели не видишь?

Спустя несколько недель отец вернулся с работы с подарком в знак примирения, величайшей редкостью – роскошным художественным альбомом.

После этого в доме несколько дней царило хрупкое согласие. Мать напевала за работой, отец зачитывал вслух интересные места из газет. Он объявил, что не отпустит ее летом в Дели, потому что дома без нее будет слишком тихо и скучно. Я мечтал, чтобы наша жизнь всегда была такой.

Хотя та четверть часа, которую мы провели в комнате больной бабушки в Дели, показалась мне отвратительной, остальная часть той поездки скорее удалась. Нас привез отец, который уже вечером отправился обратно в Мунтазир. Он продолжал давать наставления, пока его тонга [15] Тонга – легкая двухколесная конная повозка в Индии. не свернула за угол узкой улочки:

– Не гуляй в одиночку. Не плавай в реке, она гораздо глубже, чем кажется. Не вздумай ходить со своими двоюродными братьями в кино, рано тебе еще.

Дом, в котором мать провела свое детство, был настолько большим, что недели, которую мы там провели, не хватило, чтобы исследовать его полностью. Я оказывался во внутренних двориках, которые вели к другим дворикам. Искусственный прудик с лотосами в углу зеленого клочка земли. Веранды, темные лестницы которых растворялись где-то наверху. Комната за комнатой вдоль узких коридоров. Террасы на различных уровнях. В каждой группе комнат проживал один из моих дядей с семьей. Их жилое пространство выглядело и ощущалось по-разному. Где-то стояло, покачиваясь в раме, напольное бельгийское зеркало, где-то висела клетка с певчими птицами. Еда на всю семью готовилась на кухне, стены которой были покрыты слоем земляной штукатурки. Там горел огонь, а повара помешивали что-то в гигантских котлах половниками длиной с метлу. Ели мы, сидя на полу, из тарелок и мисок, выплавленных из колокольной бронзы, дети на одном, взрослые на другом конце «стола». Место во главе занимал самый старший из братьев матери, худосочный, маленький человек с пепельными волосами. Говорил он надтреснутым, как скрипучая пила, голосом, при резких звуках которого все тотчас прекращали есть и проявляли свое почтительное внимание.