Эми Фридман - Два лета

В воздухе пахнет свежим хлебом. Повернувшись, замечаю на другой стороне улицы крошечную старомодную булочную. На окне написано BOULANGERIE [14] Пекарня (фр.). , в витрине выставлены румяные буханки и длинные багеты. Вот оно что. Рю-дю-Пэн. Хлебная улица.

В животе урчит, я подхожу к входной двери отцовского дома. Немного pain было бы сейчас в самый раз. Но я слишком взволнована, чтобы есть. Я убираю волосы с глаз, набираю воздуха и стучу в дверь. Тишина. Я поднимаю глаза, рассматриваю дом, обвитые плющом стены. Окна все темные. Неужели никого нет? Боже, где же папа? Не думай о маминых словах. Не думай о… Мелькает движение. Наверху, на втором этаже, отодвигается кружевная занавеска, и вниз смотрит бледное лицо. Доля секунды – и занавеска возвращается на место.

Я вздрагиваю. Кто это? Вспоминаю, как в самом первом письме папа писал, что «друзья-художники заглядывают, когда им заблагорассудится». Отлично. Сейчас я совершенно не настроена с кем-то знакомиться. Да я и вообще не любитель новых знакомств. Пока я размышляю, не постучаться ли еще раз, дверь распахивается.

Женщина примерно возраста моей мамы смотрит на меня в замешательстве. У нее собранные в низкий хвост рыжеватые волосы и ясные голубые глаза, она одета в полосатую рубашку и укороченные черные брюки. В руке сухая кисть. Определенно, друг-художник.

– М-м-м, привет, – пищу я. – Bonjour. – Вот она, родная стеснительность, тут как тут. – Я… э-э… дочь Неда Эверетта, я…

– Саммер, – говорит женщина. Она внимательно изучает меня, ее глаза расширяются. – Ты Саммер.

Из-за французского акцента имя звучит как «Сам-эйр». Я киваю с облегчением: меня узнали.

– А папа дома? – Я неуверенно делаю шаг вперед. – Он должен был встретить меня в аэропорту…

Женщина хмурится, прикрывает глаза и начинает кончиками пальцев тереть виски. Может, у нее не так уж и хорошо с английским.

– Pardon [15] Прости (фр.). , – наконец говорит она и снова смотрит на меня. – Отец – он до тебя не дозвонился? Не сказал тебе?

Я замираю.

– Не сказал мне что? – спрашиваю я и вся сжимаюсь от ужаса.

Женщина вздыхает и качает головой.

– Боюсь, твой папа в Берлине, – объясняет она, все еще хмурясь. – Ему поздно сообщили, и он в последний момент уехал на открытие музея.

Погодите-ка. Что? В голове туман. Берлин? Отца нет в стране? Я здесь, во Франции, совершенно одна? Внутри нарастает что-то, похожее на панику, во рту пересыхает.

– А вы… не знаете, когда он вернется? – тихо и испуганно бормочу я.

– Наверное, через неделю? – Художница разводит руками. – Не знаю, – добавляет она извиняющимся тоном.

Я тупо смотрю на нее. Слышно, как через улицу звякает колокольчик – дверь булочной открывается. Почему отец не сообщил, что едет в Берлин? Как он мог поставить меня в такое положение? И что мне делать? Теперь уже воспоминания о маминых словах не остановить. Мгновенно завладев моими мыслями, они начинают прокручиваться в режиме повтора. Боюсь, тебя ждет разочарование. Ты же знаешь, какой он. Боюсь, тебя ждет разочарование. Ты же знаешь…

– Заходи, пожалуйста, – говорит художница.

Я моргаю. Она явно беспокоится обо мне, шок и разочарование, должно быть, написаны у меня на лице.

– Ты устала с дороги, non? [16] Нет (фр.). – продолжает она, открывая дверь настежь. – Наверное, хочешь папе позвонить?

Я сама не знаю, чего хочу. Одна часть меня хочет вернуться в аэропорт, снова пересечь Атлантический океан, дать обратный ход. А вторая – просто завалиться на землю и плакать, как французская девочка в самолете. Я не делаю ни того, ни другого. Стою на пороге, будто приклеенная, мысли путаются. И конечно же, надо бы маме позвонить, сказать, что долетела. Но тогда придется признать, что она была права.

– Могу сделать тебе chocolat chaud – горячий шоколад, – добавляет женщина, и я поднимаю глаза. – Твой отец, он говорил, что ты это любишь, n'est-ce pas? [17] Не так ли (фр.).

Меня немного отпускает. Я понимаю, что именно этого я и хочу – выпить горячего шоколада. А потом разберемся со всем остальным.

Папа помнит, что я люблю горячий шоколад, и даже потрудился сказать об этом знакомой художнице – одного этого факта достаточно для того, чтобы я двинулась вперед и вошла в дом. Как приятно поставить наконец тяжелый чемодан и сумку-шопер на пол в темной прихожей. На стенном крючке висит несколько одинаковых ключей, в углу полное ведро кистей. Свою женщина бросает туда же. Изысканная и чужая, эта художница смогла немного успокоить меня.

– Спасибо, м-м-м… Мадам?.. – Я замолкаю, не зная, как к ней обратиться.

Женщина улыбается, обнажая чуть неровные зубы.

– Меня зовут Вивьен Лакур. Пожалуйста, называй меня просто Вивьен.

Я тереблю свои браслеты.

– Хорошо. Приятно с вами… – начинаю я, но Вивьен, застав меня врасплох, делает шаг вперед и целует меня по разу в каждую щеку.

Так. Помню, читала в путеводителе, что таким образом французы приветствуют друг друга и прощаются. Мне немного неловко, и я тут же решаю, что терпеть не могу этот обычай. Вивьен отступает и снова изучает меня, ее лицо отражает смесь любопытства и сочувствия. Интересно, что она обо мне думает, наверное, не совсем такой представляла она себе дочь великого Неда Эверетта. Она хлопает в ладоши, разворачивается и ведет меня в просторную, полную воздуха кухню.

– S'il te plait [18] Пожалуйста (фр.). , садись, – предлагает она.

Я опускаюсь на стул за старым дубовым столом. Кухня в деревенском стиле, с медными кастрюлями и сковородами на крючках, окна выходят в заросший сад. Со своего места вижу красный сарай и искристый голубой бассейн. Мне уже не так и грустно. Папин летний дом превзошел мои ожидания. Вроде можно здесь недельку переждать. Вроде.

– Вы здесь живете? – спрашиваю я Вивьен; кивая, она ставит на огонь кастрюльку и наливает молоко. – А еще кто-то живет? – продолжаю я. Надеюсь, меня не сочтут невежливой. Я все еще растеряна и как в тумане и хочу по возможности разобраться в ситуации.

– Сейчас только моя дочь. – Вивьен помешивает молоко.

– У вас есть дочь? – выпаливаю я удивленно. Для матери Вивьен почему-то кажется мне слишком современной.

– Oui, – Вивьен отрывается от плиты и, заметив кого-то за моей спиной, поднимает брови: – А вот и она.

Обернувшись, я в изумлении обнаруживаю в кухне девочку. Как ей удалось войти так бесшумно? На вид она моего возраста, может, чуть младше, очень красивая, с длинными золотистыми локонами и немного печальным взглядом. Кружевная сорочка усиливает ощущение воздушности. Я сразу понимаю, что это ее лицо я заметила в окне второго этажа.

Вивьен откашливается.

– Саммер, это Элоиз. Элоиз, это Саммер.

Элоиз не сводит с меня глаз, я чувствую себя как жук, пойманный и посаженный в банку. Она не моргает и не улыбается. Теоретически я должна радоваться тому, что здесь есть моя сверстница, с которой можно было бы подружиться. Но от Элоиз не исходит никакого дружелюбия. Совсем не исходит.