Э. Чировици - Дурная кровь

Другими словами, все мечты Эйба развеялись, а время шло. Когда мы познакомились, он учился на последнем курсе. Он не представлял, что ему делать дальше, и все больше погружался в депрессивное состояние. После потери стипендии Эйб, чтобы как-то протянуть до получения диплома, подрабатывал в самых разных местах.

Единственным человеком, который симпатизировал Эйбу, была Элизабет Грегори. Если не ошибаюсь, ей было лет тридцать пять. Она владела небольшим бюро переводов, которое тесно сотрудничало с нашим университетом. Эйб летом проходил у них стажировку. Элизабет Грегори считалась самой красивой женщиной в округе, и многие студенты мечтали поиграть с ней в «миссис Робинсон и выпускник» [4] Отсылка к фильму «Выпускник» (1967). Режиссер Майк Николс. . Но ее холодность и отстраненность не уступали ее красоте.

Сейчас не вспомню, откуда я узнал детали ее личной жизни, но слухам в кампусе обычно доверяют.

Миссис Грегори была замужем за Мэттом Грегори, порочным пьяницей, который преподавал в Принстоне и был уволен после парочки грязных историй. Тогда не было принято придавать огласке случаи сексуального домогательства. Считалось, что подобная информация нанесет ущерб репутации учебного заведения, поэтому все решалось за закрытыми дверями правления и пряталось подальше от чужих глаз.

Кажется, к тому моменту, когда Эйб познакомился с Элизабет, Мэтт Грегори переехал в Нью-Йорк и вроде бы писал сценарии, но на самом деле просто куролесил по барам.

Однажды Эйб повстречался с миссис Грегори, и она поинтересовалась его планами на будущее. Она заметила, как он смутился, и спросила, как он отнесется к возможности поработать в Европе.

Можете себе представить, что это значило для Эйба!

Миссис Грегори была для него долгожданным лучом света, который озарил сгущавшиеся над его жизнью сумерки.

Несмотря на то что их беседа была неопределенной, а миссис Грегори не обещала ему ничего конкретного, Эйб был на седьмом небе от счастья. Я же посоветовал ему купить букет цветов и навестить Элизабет. Эйб несколько дней колебался, но в итоге последовал моему совету. Не знаю, что случилось в тот вечер, – из Эйба слова было не вытянуть.

Одно могу сказать точно: спустя две недели он получил письмо от одного французского фонда, и назывался этот фонд «Л’Этуаль». Эйбу предложили годовой контракт с испытательным сроком в три месяца и возможностью продления договора на три года. Вечером мы отметили это событие. Эйб был по-настоящему счастлив. Получив диплом, он сразу улетел в Париж, а перед этим взял с меня слово, что я через несколько недель присоединюсь к нему.

Мы встали со скамейки и пошли по тропинке, укрытой за папоротником и опавшими листьями. Джош молчал и думал о своем. На пути нам попался ручей. Мы присели на поваленный ствол сосны. Вода лениво бежала между камнями. Мы прошли всего пятьдесят ярдов, но Джош не сразу смог отдышаться.

– Признаюсь, я не могу сказать, почему сдержал обещание и полетел в Париж, – заговорил Джош. – Я ведь даже не считал его своим другом, скорее случайным знакомым. Да, я за него волновался, но не настолько, чтобы изменять свои планы или привычки. Думаю, мне просто было нечем заняться той осенью.

В общем, в середине августа я получил от него письмо – тогда друзья еще писали друг другу письма на бумаге, – собрал вещи и полетел во Францию. Эйб описывал свою тамошнюю жизнь в оптимистичных тонах, по его словам, жизнь в Париже была куда интереснее и насыщеннее, чем здесь, в Америке.

Мы тогда еще верили в мифы о гениальных парижских экспатах, таких как Хемингуэй, Фицджеральд, Дос Пассос, Хьюз и иже с ними. Париж на фоне застрявшего в семидесятых Нью-Йорка был сверкающим загадочным Вавилоном, он очаровывал и дарил вдохновение. В моем представлении все парижане носили береты, как художники, ели батоны длиной в четыре фута и пили абсент в окружении девиц легкого поведения. Гениальные идеи витали в этом городе, как капли воды в дождь, – оставалось только подставить свой берет, и через несколько секунд он был полон до краев. Здесь, в Штатах, атмосфера была куда мрачнее – война во Вьетнаме, политические скандалы, общественные беспорядки и расовые проблемы.

В Париж я прилетел в конце августа. Город еще не остыл от жары. Эйб встретил меня в аэропорту. Мы не виделись всего пару месяцев, а я с трудом его узнал – он отрастил бороду и забыл о коротких стрижках. А еще отказался от строгой одежды коричневых и серых тонов, в его гардеробе появились джинсы клеш, полосатая рубашка и кожаный жилет. Глядя на счастливого и беззаботного Эйба, я готов был поверить, что Париж способен творить чудеса.

Эйб жил на Рю-де-Ром, недалеко от Елисейских Полей. Комнатушки там были как спичечные коробки, а ложась спать, надо было следить, чтобы не удариться головой об стену. В Штатах мы любим все большое: большие дома, большие кровати, большие бутылки кока-колы и большие ведерки с попкорном. В Париже главное – не размер, а месторасположение. Эйб жил в центре города, и квартиру для него арендовал фонд за скромные деньги.

Я быстро смирился с неудобствами – молодые легко ко всему приспосабливаются, – был не против того, чтобы Эйб показал мне город. Планов на будущее я не строил и, как говорится, отдался на волю случая. Эйб составил длинный список мест, которые надо обязательно посетить, так что целую неделю я стаптывал туфли на Монмартре, Монпарнасе, Фобур Сен-Жермен и Фобур Сент-Оноре. Я всегда любил искусство, и Лувр потряс меня до глубины души. А вот Эйб меня удивил – он заявил, что самое большое впечатление на него произвел Дом инвалидов, этот скучный монумент с могилой Наполеона внутри.

О Симоне он мне не сразу рассказал.

Иногда Эйб заходил в телефонную будку и болтал там минут по десять, но я тогда думал, что он разговаривает с кем-то из фонда. Из будки он всегда выходил окрыленным, что характерно для влюбленных, но я полагал, что объектом его обожания был сам Париж. Вечером мы пили перно в уличных кафе или заглядывали в маленькие клубы, где играли джаз и читали скетчи, смысл которых был для меня недоступен. Я знал по-французски не больше десятка слов, а вот Эйб разговаривал свободно. Я уже упоминал о том, что его мать была из каджунов Луизианы, так что французский был его вторым родным языком. В любом случае первую неделю в Париже я вспоминаю, как чудесный сон.

Я начал всерьез задумываться о том, чтобы найти там работу. Что немаловажно, в Париже работало довольно много американцев, и можно было легко обзавестись друзьями. Однажды вечером Эйб оделся более строго, чем обычно, и, не посвящая в детали, повел меня в ресторан неподалеку от Дворца конгрессов. Ресторан назывался «Шез Клемен». Симпатичное место, и Эйбу явно не по карману.