Майкл Дженкинс - Аракчеев. Реформатор-реакционер

Через две недели великий князь писал Аракчееву из Гатчины: «Я надеюсь, друг мой, что в этих несчастных обстоятельствах мне не нужно посылать вам новые заверения в моей неизменной дружбе. Вы хорошо о ней знаете, и, я уверен, вы в ней не сомневаетесь. Верьте мне, она никогда не изменится. Я везде расспрашивал о неверном рапорте, который вы якобы подали, но никто ничего об этом не знает, и никто не посылал донесений с описанием этого случая в канцелярию императора. Если что-то и было написано, то это было сделано за кулисами. Император вызвал Ливена и потребовал показать ему слова, которые стояли в приказе. По всему этому делу я могу судить, что император думал, что кража была совершена при подстрекательстве иностранцев. Похитители уже пойманы, как вы, я думаю, знаете, и он был очень удивлен, что ошибся в своих заключениях. Он тут же послал за мной и заставил рассказать, как произошла кража; после этого сказал мне: «Я был уверен, что это дело рук иностранцев». Я не сказал, что иностранцам не нужны пять старых знамен. Так закончилось это дело. Он не сказал мне ни слова о вас, но ясно, что вас оклеветали» 44.

Аракчеев не стал оправдываться. Вместо этого он попросил за своего брата, который был уволен со службы одновременно с ним. «Теперь его считают виновным из-за меня, и, как молодой человек, он оказался праздным и отстраненным от службы. Так как караульный и офицер караула оправданы военным судом, я слезно прошу ваше императорское высочество ходатайствовать перед императором о прощении и о возвращении моего брата на службу, ибо он молод и мог бы работать и пожертвовать жизнью за то, чтобы вернуть все милости, оказанные нашей семье» 45.

Аракчеев не сразу покинул Санкт-Петербург. Как только он утратил свое влияние, многие попытались свести с ним старые счеты и вспоминали нанесенные обиды; это касалось даже тех, кто почти не имел к нему отношения. Одно из таких обвинений было предъявлено Ревизионным департаментом. Аракчеева обвиняли в халатности, проявленной при покупке негодных лошадей для гвардейского батальона и при ремонте казарм того же батальона. Аракчееву было приказано защищаться, но доказательства, приведенные обвинением, оказались такими неубедительными, что в конце концов обвинение сняли.

Однако старые враги не унимались. Они неотступно преследовали его, возможно опасаясь, что он снова может вернуться к власти. В следующем году он едва не был повержен Кутайсовым, одним из его непримиримейших врагов из самого близкого окружения Павла, и ему удалось избежать серьезных неприятностей лишь благодаря своему старому другу Котлубицкому. По своему происхождению Кутайсов был турком. Еще мальчиком его взяли в плен во время войн 1770-х гг. Екатерина подарила его Павлу, чтобы он выполнял роль лакея. Павел послал Кутайсова ко двору Людовика XVI для изучения медицины и парикмахерского искусства, но его влияние на императора не ограничивалось этими сферами. Со времен Гатчины он и Аракчеев постоянно соперничали и никогда не упускали возможности опорочить друг друга в глазах Павла. На этот раз Кутайсов случайно узнал, что Аракчеев воспользовался своим служебным положением, чтобы привлечь солдат артиллерии к строительству своего дома в Грузине. Он донес об этом Павлу, и тот тут же отправил к Аракчееву адъютанта, который должен был во всем разобраться. Котлубицкий узнал об этом и указал адъютанту окольный путь в Грузино, а тем временем отправил по прямому пути своего кучера с письмом, в котором предостерегал друга и просил по прочтении сжечь. «Скажи ему, что я не сжег письмо, а съел его в твоем присутствии», – воскликнул Аракчеев со слезами благодарности. После этого он действительно проглотил бумагу на глазах у испуганного посыльного 46.

Казалось, что карьера Аракчеева гибнет так же стремительно, как когда-то начиналась. Он уехал в свое только что приобретенное имение Грузино, и его контакты со столицей почти полностью прекратились. Правда, общение с Александром прекратилось не сразу; великий князь написал ему в конце года, предлагая приехать в Санкт-Петербург для разговора «о некоторых важных вещах, которые касаются вас». Он добавил: «Ваша дружба всегда будет мне приятна, и вы можете быть уверены, что и моя никогда не прекратится». Но в последующие месяцы переписка между ними не возобновилась, и, зная о привычке Аракчеева бережно хранить даже самую коротенькую записку, полученную им от любого из членов императорской семьи, можно предположить, что Александр, оказавшийся в круговороте событий последнего тревожного года царствования его отца, действительно не уделял внимания своему другу.

В течение 1800 г. характер Павла изменился не в лучшую сторону. Возросло недоверие, которое он испытывал к своему окружению и особенно к семье. Были изданы новые абсурдные и репрессивные указы, которые еще больше оттолкнули от императора дворянство и армию. Был полностью запрещен ввоз иностранных книг. Не разрешались путешествия за границу. В провинции не разрешалось проводить дворянские собрания. И армия, и гражданское общество были потрясены историей некоего штабс-капитана, которого приговорили к тысяче ударов розгами и лишили звания и привилегий дворянина. Одного священника высекли кнутом за хранение запрещенных книг, а лейтенанту отрезали язык и сослали в Сибирь за то, что он написал эпиграмму о строительстве Исаакиевского собора. Немецкий драматург Коцебу, который в то время был директором театра в Санкт-Петербурге, впоследствии описал этот ужасный для столицы год. Он вспоминал, что каждый раз, когда его жена и дети поздно возвращались домой, он боялся, что их арестовали по пути за то, что они не поприветствовали члена императорской семьи; а в холодное время года он обнаружил, что ему приходится быстро пробегать мимо длинных стен Зимнего дворца, потому что ему приходилось идти с непокрытой головой, пока из дворца его могли видеть. После девяти часов вечера городские заставы закрывались, и проезжать по улицам позволялось лишь докторам и акушеркам. Кочубей писал другу: «Страх, в котором мы все живем, неописуем. Люди боятся собственной тени. Боится каждый. Доносы стали обычным делом; правдивы они или лживы, им всегда верят. Крепости переполнены арестованными. Все охвачены глубокой печалью, люди больше не знают, что значит быть счастливыми».

Не менее серьезным было то, что Павел полностью поменял курс внешней политики. Вместо того чтобы продолжать участвовать в антифранцузской коалиции, он предоставил ссуды Наполеону и ввел эмбарго на британское мореплавание, одновременно арестовав более тысячи британских моряков. Это был самый опасный шаг, так как, в сущности, вся российская внешняя торговля была в руках сообщества более чем четырех тысяч британских торговцев, постоянно проживавших в Санкт-Петербурге.