Фредерик Коплстон - История философии. Средние века

Можно было бы сказать, что мы можем изменить значения символов таким образом, что далее они уже не будут соответствовать 8+2=10. Возможно, Августин ответил бы в том духе, что если мы изменим значения символов так, чтобы сделать правильным суждение 5+2=10, то новое математическое утверждение обозначало бы совершенно то же, что ранее означало 8+2=10. Если мы хотим называть кошек собаками, а собак кошками, то утверждение, что кошки лают, было бы правильным, но оно обозначало бы то же самое, что ранее означало «собаки лают».

Возможно, мы пытаемся сказать, что «вечная истина» есть суждение, которое является правильным, всякий раз когда оно излагается, в отличие от, например, «Сократ пьет чашу цикуты».

Вопрос, с какой степенью серьезности Платон предлагал данную теорию, можно оставить для обсуждения специалистам. В этом вопросе, однако, не следует позволять нашему восхищению Платоном приписывать ему только те теории, которые мы сами считаем осмысленными и разумными.

Так, когда мы судим о причастности предметов прекрасному или о действиях на основании нравственных принципов. Для Августина, как и для Платона, в таких суждениях наличествует знание абсолютно значимой нормы.

Я допускаю, что во всяком случае Августин не намеревался говорить о том, что Бог незаметно внушает уже готовые понятия в человеческое сознание. Однако некоторые из писателей понимают его именно таким образом.

В Средние века, отдав дань уважения Августину, требовали недвусмысленности в оценке его теорий. В результате философ был истолкован, как считалось, в более приемлемой манере поведения.

Бертран Рассел в своих исследованиях в сфере математики усвоил платонизм, построив безмятежную рационалистическую вселенную неизменной истины, гавань для разума в непостоянном мире. Однако под влиянием Витгенштейна он принял теорию «тавтологии», а вскоре во всяком случае оказался пойманным в сеть из социальных и вообще земных проблем.

Даже сегодня есть философы, думающие в терминах осознания абсолютных величин. Вероятно, так будет всегда, так как причины подобного образа мышления всегда вместе с нами. Однако именно поэтому трудно четко объяснить, что это все значит.

Термин rationes seminales, иногда переводимый как «продуктивные причины», в свою очередь, является латинским переводом с греческого словосочетания logoi spermatikoi. Неоплатоники переняли его у стоиков. Ссылаясь на зародышевые формы как на «принципы», я, конечно, имею в виду, что они являются принципами в смысле исходных начал. Их принимают без доказательств как действенные, дающие начало факторы, а не как логические принципы.

Представление, выраженное в Книге Бытия, очевидно предусматривает продолжение жизни родов, в то время как утверждение в «Екклесиасте» следует, как я полагаю, брать не столько в литературном плане, а сколько в ракурсе его несовместимости с Книгой Бытия.

Конечно, это касается превращения одного вида в другой или появления нового вида из уже существовавшего.

Жильсон замечает, что подобный взгляд на вещи едва ли соответствует теории креативной эволюции, в которой предусматривается крайняя необходимость подлинно нового и непредвиденного.

В третьей книге трактата Аристотеля «De Anima» («О душе») мы находим некоторые известные, но темные по смыслу высказывания о бессмертном разуме. В другом месте этого же сочинения Аристотель уподобляет отношение души и тела отношению между оттиском печати и воском, на котором она сделана. Вне всякого сомнения, данная модель не является обещающим основанием для догмата о бессмертии.

Рим., 13: 1–4. Ср.: 1 Пет. 2: 13–14.

Правда, некоторые марксисты стараются не связывать себя представлениями исторического процесса как двигающегося вперед к некой цели, представлениями, которые, как кажется, подразумевает телеологическое начало, гораздо лучше соответствующее идеализму, нежели материализму. Однако вряд ли можно отрицать, что марксизм производит сильное впечатление, главным образом потому, что является секуляризированной версией чисто религиозного эсхатологического толкования истории.

Не столько в смысле проведения анализа понятийного значения в этом контексте, но, вернее, как закрепления значения.

Плотин утверждает единство Бога, на что указывает сам термин «Единое»; им также утверждается благость Единого. Однако мыслительная активность служит признаком второй ипостаси (Нуса или разума), но не Единого.

Концепция в конечном счете приводит к самому Платону. В «Государстве» (517–518) говорится о том, что абсолютное Добро является источником света в умном мире или в сфере бытия, так же как солнце является началом или источником света в видимом мире.

Некоторое время «Liber de causis» приписывалась Аристотелю.

Также в планы Боэция входило издать всего Платона, при этом он стремился продемонстрировать гармонию между Платоном и Аристотелем.

Боэций был христианином, даже если в его «Утешениях» более явственно выступают стоические и неоплатонические, нежели собственно христианские элементы.

Тут можно было бы возразить, что это проблемы, различающиеся между собой. Однако первая из упомянутых проблем обсуждалась в Средние века главным образом в виде ссылки на то, что символизирует собой универсальный язык, или, другими словами, в отношении к общим и специфическим терминам.

Как можно увидеть, этот труд был прочитан Августином перед его обращением в христианство.

Такого же рода было и культурное влияние древнего кельтского монашества, которое распространилось из Ирландии в Шотландию и Северную Англию.

Так, Карл Мартель, разбивший в 732 году сарацинов в сражении под Пуатье и остановивший мусульманское вторжение на Запад, не был королем франков, даже будучи фактически их правителем.

Некоторые видят в Палатинской школе отдаленную предшественницу Парижского университета, несмотря на тот факт, что двор Карла Великого был в Ахене.

Сочетание «Скот и Эриугена» (рожденный в Ирландии) может показаться противоречивым. Но в IX веке об Ирландии в общем писали как о Великой Шотландии, а об ирландцах как о «скотах».

Было бы весьма опрометчиво делать вывод, что все ирландские монахи владели греческим языком. Вместе с этим в IX столетии знание греческого было в большей или меньшей степени свойственно обитателям ирландских монастырей. Когда где и обнаруживалось знание языка, как, например, в монастыре Святого Галла, то тут вполне можно было усматривать ирландское влияние.