Борис Брик - Шамиль

Но, небылиц немало напечатав,
На этот раз рассказываю быль,
И потому надменного ренегата
Заменит здесь задумчивый Шамиль.

Теперь дивлюсь, в минувший
сумрак глянув…
Чем ближе смерть, тем в памяти
свежей
Разгульный крут драгунов и уланов,
Весёлый гул гвардейских кутежей.

Любви былой мучительная рана,
Журнальный шум,
«Полярная звезда»,
И грозный вой декабрьского бурана,
Так много душ отнявший навсегда.

Как мог я знать под гибельной
картечью,
Среди друзей у медного Петра,
Что в некий день на визг её отвечу
С кавказских гор гудением ядра.

…15–16 стр. вырваны

День догорал, когда, обезоружив,
Меня враги в ущелье повлекли.
И много лет с минуты той Бестужев
Не видел рощ родной своей земли.

Но грусть делить в отчизне
было не с кем,
Там брата брат чуждался в те года;
И свыкся я с обычаем черкесским,
Жил у хаджи и пас его стада.

Я не забыл о царских преступленьях,
Но о друзьях своих не горевал,
Жил в полусне, второй
«Кавказский пленник»,
И вдаль глядел на тёмный перевал.

Но, видно, кровь не вовсе охладела,
Очнулся ум, и сердце ожило,
В душе опять проснулась
жажда дела,
И без борьбы жить стало тяжело.

Много лет Шамиля ловили
Роты храбрые Пулло
И совсем уж затравили,
Да начальство проспало.

Но решил за дело взяться
Фезе – гордый генерал.
И приметы азиатца
Огласить он приказал:

«Горец выше всех в ауле,
Всех могучей и храбрей,
Не страшится он ни пули,
Ни штыка, ни батарей.

Тот, кто шашкою своею
Косит наших, как ковыль,
Кто из горцев всех сильнее,
И гроза его – Шамиль!»

Так по ротам апшеронцев
Объявил их генерал
И в награду сто червонцев
За поимку обещал.

Вот начался штурм аула,
Что гнездом был Шамиля.
И от пушечного гула
Содрогается земля.

Рекою кровь аварцев льётся,
Взят последний их редут,
И в палатку полководца
Храбрых пленников ведут.

Все они широкоплечи,
Все отвагой велики,
Не бежали от картечи,
А кидались на штыки.

Но имама нет меж ними…
Плохо Фезе метил в цель!
Не раззявами такими
Будет пойманным Шамиль.

С той поры, решив упрямо
Сделать всё, как обещал,
Ловит хитрого имама
Раздраженный генерал.

Но из рук уходит дымом,
Как и прежде, он – Шамиль,
И для всех неуловимый
Остаётся он досель.

А в горах шумит восстанье
С каждым годом всё сильней,
Потому что в Дагестане
Гнёзда целые Шамилей!

Лихая песнь о Шамиле и Фезе
В былые дни запала в душу мне,
И я, борьбой с насильниками грезя,
Мечтал помочь истерзанной стране.

Ещё бродя с Дербентским батальоном
Вдоль гребня гор – природных
баррикад,
Уже я знал по слухам отдалённым,
Что горцев вёл к равенству тарикат.

И понимал, что Меккой и Мединой
Лишь для того клянутся племена,
Чтоб стала вновь свободной
и единой
Ярмо князьков разбившая страна.

Давно огонь народного восстанья
Под пеплом тлел, тревожа весь Кавказ,
И, наконец, в голодном Дагестане
Мятеж племён начался
в грозный час.

Седых теснин и впадин древний
узник —
Лезгин любил узилище своё.
Свои клинки ковал он в нищих
кузнях,
О грани скал точил он лезвие.

Жестокий бог десницей Тимур-Ленга
Его загнал в скалистый каземат,
Равно косясь на турка и на френга,
Он одичал, оборван и космат.

С терпеньем пчел лепил он,
словно ульи,
Селенья гор, за сотом – тесный сот;
Как крот, он рыл убежище в ауле
И угрожал противникам с высот.

Бедней глухой российской
деревеньки,
Взбираясь ввысь по лестнице крутой
В аул, пахал и сеял на ступеньке
И в щелях гор размахивал гурдой.

Народ здесь был и пастырем,
и зодчим,
Судьбою стар, душою вечно юн,
Но царь его из дома гнал, как отчим,
И разорял, как жадный опекун.

Уже не раз запятнаны коварством,
Князья опять царю передались,
И говорил народ в краю аварском:
«Встать надо льву, коль с барсом
спелась рысь!»

В былом, когда к величью и свободе
Вёл племена восторженный мулла,
Его рука ни княжьего угодья,
Ни ханских прав затронуть
не смогла.

Когда же стал пророком горской воли
Имам Шамиль – вождь бедных
узденей, —
Народам гор, искавшим лучшей
доли,
Он подарил свободу от князей.

И, чей покой казался бездыханным,
Бедняк – лезгин привольнее
вздохнул
И, взяв Хунзах, с последним
кончив ханом,
Служить себе заставил чванных мулл.

А новый вождь, боец и проповедник,
В ущелья гор на запад слал гонцов,
И молодёжь народностей соседних
На зов его текла со всех концов.

И как-то раз в глухой аул черкесский,
Где третий год в плену влачил я дни,
Пришёл старик в турецкой
синей феске
И с ним чужих аулов уздени.

Они народ подняться призывали,
(Завидя их, бежал немедля бек),
Аулом шли и хрипло распевали,
И тот напев запомнил я навек:

«Тучи угрюмы и хмуры,
Кровь узденей потекла.
Прокляты будьте, гяуры!
Ля-илляга-илляла!

Бекам угрюмым не верьте!
Ханов бессильна хула.
Нет для отважного смерти.
Ля-илляга-илляла!

К бедным сойди с минарета!
Время ль молиться, мулла?
Долгом молитва согрета.
Ля-илляга-илляла!

Враг нам наносит обиды,
Сакли сжигает дотла.
Шашки точите, мюриды!
Ля-илляга-илляла!

Славу внемлите имама,
Горного славьте орла,
Силу умножьте низама.
Ля-илляга-илляла!

Бейтесь и чтите аллаха!
Смелые ждут вас дела.
В бой выступайте без страха!
Ля-илляга-илляла!

Родину спасшему – слава!
Павшему в битве – хвала!
Нет без свободы ислама.
Ля-илляга-илляла!»

Старик-аварец в мечети по-арабски
Прочёл призыв вождя магометан.
И я ушёл, но не на Запад рабский,
А на Восток – в свободный Дагестан.

Пройдя тайком кордоны у Казбека,
Я через край пошёл наперерез.
Но, топором не тронутый от века,
Меня теснил всё яростнее лес.

Семь дней я брёл в унынии глубоком,
Страшась порой, что муки не снесу,
Но бог помог: я вышел ненароком
На берега Андийского Койсу.