Борис Брик - Шамиль

Глухих теснин базальтовая люлька
Его хранит, лелея, как дитя;
И много дней он вёл меня
в Ахульго,
Подножья скал отчаянно когтя.

И, наконец, в тумане розоватом,
С высот хребта за мглистой
пеленой
Суровый край, объятый газаватом,
В лучах зари возник передо мной.

Здравствуй, барса могучего логово,
Где от века бушует гроза,
Где на версту ни склона полого,
Ни тропы не отыщут глаза.

Где Аргуна лютует и бесится,
Где, гремя, джигитует Койсу,
И, увенчан значком полумесяца,
Стяг восстанья мелькает в лесу!

Пусть и нет в тебе нежности Грузии
И приволья кубанских степей,
Но навек в нерушимом союзе я
С первобытной красою твоей.

Как чадрою, страна погорелищ,
Ты укрыта туманом седым.
Снизу дым, словно облако,
стелется,
Сверху облако вьётся, как дым.

И ничем перед миром не хвастая,
Ты печальна, как доля твоя,
Лишь Гуниба вершина гривастая
С высоты озирает края.

Здесь в июне проходят как посуху,
Где в апреле гремела вода,
Здесь, покорно пастушьему посоху,
На утёсы вползают стада.

Здесь дороги петляют и крутятся,
Горизонт перед взором кружа.
Здесь царят вековая распутица
И неистовый дух мятежа.

Здесь баранину жарит на вертеле
Только в джуму голодный лезгин;
И поэты тебя обессмертили,
Но не понял тебя ни один.

Для одних ты – аллаха избранница,
Для других ты – абрека жильё.
Для меня же навеки останется
Незабвенным страданье твоё.

Не величья полна сатанинского,
А исполнена скорби и слез,
Ты близка лишь для сердца
Марлинского,
Как угрюмый и голый утёс.

И бесплодно скупая земля твоя
Мне милей благодатнейших стран…
Так свяжи вековечною клятвою
Декабриста с собой, Дагестан.

Послав привет вершин седому вечу,
Я в тот же миг схватился за кинжал:
Из-за горы три горца шли навстречу,
И каждый шаг ко мне их приближал.

Один из них, в запыленной черкеске,
Нёс на плече ребёнка своего.
Его черты, значительны и резки,
О прямоте твердили за него.

Другие два, хоть шли за ним
упрямо,
Изнемогли от дальнего пути.
И я спросил: «Где видеть мне имама
И как скорей в Ахульго мне дойти?»

«Ахульго пал. Там веет ваше знамя,
И газават уходит в щели гор.
Лишь нам одним с немногими
друзьями
Нести Коран придётся с этих пор».

«А где имам?» – «На что имам
урусам,
Губящем всё в родном его краю?
К тому же знай: Шамиль не верит
трусам,
Своих друзей покинувшим в бою!»

Я объяснил, что был в опале
царской,
Что в Шамиле не вижу я врага,
Что русский я, но вольности
аварской
Готов служить, как преданный слуга.

«Иди за мной, – сказал лезгин
на это, —
И к Шамилю тебя я приведу,
Но будь готов с сынами Магомета
Делить и скорбь, и горькую нужду!

Аллах велит страдать
и драться вместе
Всем тем, кому живётся тяжело!»
(Как я узнал впоследствии, известье
О декабре в расселину дошло).

Я вспомнил вновь язык чужого края,
В Дербенте мной усвоенный
в былом;
И мы пошли, друг друга ободряя,
Тропою коз, извилистым путём.

Мы шли хребтом,
для русских не знакомым,
Но спутник мой меня не обманул,
И, совладев с мучительным подъёмом,
На третий день входили мы в аул.

Народ шумел, готовясь к обороне,
В волнении по уличкам сновал.
На весь аул тревожно ржали кони,
Кузнец клинки сородичам ковал.

А между гор, как ни был круг
их тесен,
Под гик и вой джигиты вскачь
неслись,
И дикий звук воинственных их песен
Будил хребты и уносился ввысь.

Толпа людей теснилась у мечети,
Но нас едва ль заметил кто-нибудь.
Высокий бек в расстёгнутом
бешмете
Кричал и бил себя руками в грудь.

Он говорил: «Зияют наши раны,
И нам нужна не шашка, а костыль.
Иль будем ждать, как глупые бараны,
Чтобы в горах султаном стал
Шамиль?

Полки врагов идут на нас лавиной,
Но разрушать мечетей не хотят,
И в рай войдёт, кто явится
с повинной,
А кто упрям – низвергнут будет в ад.

Не лучше ль нам мириться с ними?
Я говорю. Так ли?» – «Не так!» —
раздался крик.
И в тот же миг на крышу
ближней сакли
Одним прыжком вскочил мой
проводник.

К груди прижал он своего ребёнка,
И уздени приветствовали их.
Пронёсся гул,
в горах отдался звонко,
И весь аул почтительно притих.

«Его речам внимали вы без слова,
Теперь, друзья, послушайте меня!
Такой же бек оставил нас
без крова,
В тяжелый день низаму изменя.

Из нор ползёт предательство,
лезгины!
Пророк сынов испытывает вновь:
Ахульго взят, и на луга – равнины
С высоких гор стекает наша кровь.

Урус в цепях, но дерзостно и смело
Готов он жизнь в сраженьи
положить,
А вы – вольны, но за своё же дело
Кинжал отцов страшитесь
обнажить.

Чтобы жилось свободней
вашим детям,
Отдал в залог я первенца врагу;
Настанет день – пожертвую и этим,
Но лишь с клинком расстаться
не смогу!

Пускай твердят неверие и злоба,
Что воля гор судьбой обречена, —
Чем ближе мать к раскрытой
двери гроба,
Тем для сынов прекраснее она!

Аллах велик!
С презренным властолюбьем,
Подобно псу, подавится раздор.
Сразим врага
иль навсегда погубим
Отцовский клад – свободу наших гор.

Так сохраним и твёрдость, и терпенье,
Не изречём предвечному хулы!
Отваги дух и с братом единенье
Нам возвратят доверие аллы.

Мы победим, заботясь друг о друге,
Нам не страшны ни беки, ни князья,
Уже царя его кидают слуги
И к детям гор приходят, как друзья!

Вот вам пример!» —
И с этими словами
Он указал мюридам на меня
И, вольных гор приветствуя
сынами,
Велел привесть в подарок мне коня.

Потом, пройдя сквозь плотный
строй лезгинов,
Он подал мне горячую ладонь:
«Служи горам, – сказал он,
брови сдвинув, —
И верен будь, как верен этот конь!

Но если ты предатель и лазутчик,
Забудь, урус, намеренье своё:
Для злобных змей,
коварных и ползучих,
У горцев есть стальное лезвие.

И кто ступил на горные ступени —
Навек с былой прощается судьбой!»
«Не изменю! – сказал я в нетерпенье, —
Но где ж имам?» – «Имам перед тобой».