Борис Херсонский - Кабы не радуга

Небо – каменная защита от огненных стрел.
Барельефы звезд и ангелов рассматривай, изучай
хоть целую прошлую вечность, пока не сгорел.
Тикают ходики, плачет малыш, остывает чай.

Рассохлась скамейка, в ожидании замер двор:
кто выйдет из дома постоять на крыльце,
трубочкой подымить, направляя взор
к тверди, напоминающей о незримом Отце?

На весах Зодиака катаются Близнецы,
рядом плавают Рыбы, набычась, глядит Телец,
щиплет облачко Овен, но Бог годится в отцы
всем, даже если он отчим, а не отец.

Даже если мы нарушаем на каждом шагу
первоначальный замысел вроде Барух а-Шем,
даже если мысль бежит от Него, на бегу
ее остановит. Не даст отдышаться. Да и зачем?

Темнеет. Земля отдает накопленный жар.
В городе ничего, кроме порушенных стен.
По лиловому небу летит полосатый шар,
в корзине стоит силиконовый манекен.

Жизнь – форма существования синтетических тел.
Военная форма тем лучше, чем пуговицы блестят.
Строй противника краше тем, чем он поредел.
Вдовы прекрасны, поскольку в черном – грустят.

Боится Петр – завтра Полтавский бой.
Над верхней губой дергается короткий ус.
Гетман целует флаг желтый и голубой,
Карл кричит с колокольни: "Сдавайся, рус!"

Москвой на французской ладони любуется Бонапарт,
слушает пение птиц, вспоминает Аустерлиц.
Перед обритым школьником стопка контурных карт.
Найди двести сорок отличий в очертаньях границ.

Из трех сражений, лежащих на одной прямой,
одно находится между двумя. Хорош военный парад!
Трепещут-пестрят знамена с золотой бахромой.
Пушки палят, шарик летит, птички парят.

У покойного дядюшки Хо в племянниках весь Вьетнам.
Всех узнает в лицо. Всех знает по именам.
Всех вьетнамцев любит высушенный дядюшка Хо Ши Мин,
как нас любит Господь – во веки веков. Аминь.

Конические шляпы движутся на фоне полей.
Общий труд объединяет, как бумагу конторский клей.
Север с Югом спаяны прочно. Не умеешь жить – не берись.
Отслужил в войсках – можешь дальше выращивать рис.

Белый, пропаренный, по сто грамм в бумажный пакет,
отправленный в СССР для оплаты танков, ракет,
автоматов и самолетов и инструкторов к ним.
Все дороги ведут в Ханой, а не в какой-то Рим.

Еще говорят о вьетнамцах, что у местных самцов
гениталии маленькие и голос как у скопцов,
борода почти не растет – десятка два
волосков с подбородка свисает, отчего голова

напоминает редиску с тоненьким корешком.
Портфелей там не бывает, каждый ходит с мешком.
Встречаются велосипеды. Но чаще идут пешком.
На приветствие отвечают резким коротким смешком.

Также известно, что под нашей землей они
в подвалах и полуподвалах проводят ночи и дни,
шьют полезные вещи для наших детей и внучат,
почти ничего не едят – на машинках строчат.

Их завозят в контейнерах без прошлого, без паспортов,
всюду у них ходы подземные, как у кротов.
Пойдешь в русский лес по грибы, а у грибов теперь
шляпки желтые из соломы, конические; не хошь – не верь.

Все это лысый полковник-отставник рассказывал нам.
Он лучше знает. Он воевал за Вьетнам.

Чем больше веришь, тем меньше видишь, и ладно,
довольно с тебя двух комнаток и прихожей,
второго света, картин на стенах, и то отрадно,
что ангел смерти тоже есть ангел Божий,
правда что сморщенный, черный, с дряблою кожей,
если честно сказать, больше на беса похожий.

А то, что никто не заходит, – так еще веселее,
вроде живешь не в квартире, а в мавзолее.
Телефон зазвонит – черную трубку снимаешь,
говоришь в нее что-то, чего не понимаешь.
На том конце провода – старый друг
лучше новых двух, молдавская сигарета,
жизнь холодна, говорят, дыханьем любви согрета.

И сами мы не подарок, и мысли наши нелепы,
короче детской считалки, проще парeной репы.
А мир за окном прекрасен и воздух прозрачен,
а разум просрочен и навсегда утрачен,
лукав, изворотлив, лжив – невелика потеря.
Даром что видел все, ни во что не веря.

Ей сто десять лет.
Временами
она чувствует себя одинокой.

Тогда она думает о новом замужестве.

У нее свои принципы:
мужчина должен быть старше женщины
минимум на пять лет.

Это затрудняет поиск.

Но никто не торопится.

У Фиры лицо доброе, а сердце злое,
собственно, и лицо злое, но не в поверхностном слое,
там, в глубине лица, скрыто нечто такое…

По-библейски Эстер, Эсфирь, по-нашему тетя Фира.
Идет, несет в авоське две бутылки кефира
по тридцать семь копеек, из них бутылка – пятнадцать.
На высокий третий этаж нелегко подняться.
На кефире фольга зеленая, а на ряженке золотая,
как будто нимб, а ряженка эта – святая.

До дома пять минут неспешного хода,
два квартала, как до конца отчетного года.
На углу Фира встречает инженера с молмаслозавода.

Пять минут разговора о том о сем по порядку,
инженер – болельщик, а вчера забили в девятку.
В Кремле открылся пленум, а у мамы язва на язве,
на Пушкинской новая булочная, но за этим усмотришь
разве?

Навстречу Эсфири – Юдифь в платье из китайского шелка.
В руках у Юдифи черная клеенчатая кошелка,
в кошелке что-то большое, круглое – это, наверно,
кочан капусты. Или голова Олоферна.

"Не хочешь – не надо!" – говорит мама
   и уносит тарелку остывшего супа
на кухню. Скорее всего, подогреет и принесет обратно.
Надо бы сразу съесть. Сопротивляться глупо.
Но ситуация повторяется многократно.
С утра – детский садик. Средняя группа.

Огромные няни. Гора игрушек облезлых – медведей, кошек.
Ряд белых ночных горшков за занавеской
зеленой, застиранной, в бывший желтый горошек.
Прогулка по улочке – солнечной, пыльной, одесской.

Открытия в области сравнительной анатомии —
без объяснений.
Рисовать положено море с корабликом или зайчика
на полянке,
или кактус и фикус – весь набор домашних растений,
но мальчики чаще рисуют танк и солдата на танке.