Бенито Гальдос - Двор Карла IV (сборник)

– О женщины, женщины! Когда же это они научатся сдержанности! – перебил маркиз. – Я только удивляюсь, племянница, как легко ты рассуждаешь о таких опасных делах!

– В этом письме, – продолжала Амаранта, не обращая ровно никакого внимания на удивление своего дядюшки, – королевская чета и Годой названы также вымышленными именами: Леовижильдо – это Карл IV, королева – Госвинда, Годой – Сисберто. Прекрасно; наследник, обращаясь к своим единомышленникам, говорит, что буря должна разразиться над головами Сисберто и Госвинды, а что Леовижильдо надо осыпать аплодисментами и виватами.

– И это все? – спросила маркиза. – Да ведь все это вполне невинно.

– Но ведь ясно, что тут говорится о свержении Карла IV, – с негодованием ответила Амаранта.

– Для меня это вовсе не ясно.

– Да как же, – продолжала графиня, – буря должна разразиться над головами Сисберто и Госвинды. Это значит, что наследный принц не только хочет свергнуть Годоя, но и готовит что-то ужасное по отношению к своей матери-королеве. Быть может, дело идет о гильотине, на которой сложила свою голову кровавая Мария-Антуанетта. Всем известно, как король любит свою супругу. Самое ничтожное оскорбление ей он примет за личную обиду.

– А я все-таки скажу, что если что и случится, то они вполне заслужили это, – ответила ей маркиза.

– А я утверждаю, – настаивала Амаранта, – что принц мог устраивать заговоры относительно министра Годоя, но писать королю, подвергая подозрению поведение своей матери и проектируя бурю над головами Сисберто и Госвинды, что равносильно покушению на жизнь королевы – это поступок, недостойный испанского принца и христианина… Во всяком случае это его мать, и каковы бы ни были ее ошибки (хотя я уверена, что ей приписывают больше дурного, чем она того заслуживает), сын не имеет права указывать на них, в особенности для того, чтобы подкопаться под своего личного врага.

– Милая, мне кажется, что ты судишь пристрастно, – сказала маркиза Амаранте. – Я думаю, что принц прав, потому что ни для кого не тайна – положение дел при дворе. Брат, ты все знаешь, скажи нам твое мнение.

– Мое мнение! Неужели вы думаете, что легко высказать свое мнение по этому поводу? И во всяком случае те заключения, которые я мог бы сделать благодаря моей многолетней опытности, неуместно высказывать здесь в присутствии женщин, готовых сию же минуту разболтать все первому встречному.

– Да, от тебя трудно добиться слова. Если бы я знала хоть половину того, что ты знаешь, то я бы поторопилась поделиться со всеми непосвященными.

– А не знает ли кто-нибудь из вас, сеньоры, что думает обо всем этом королева? – спросил дипломат.

– Когда в зале совета было прочтено это письмо, – ответила Амаранта, – то министр Кабальеро сказал, что принца стоит за это расстрелять. Королева возмутилась таким словам и ответила: «Разве вы забыли, что это мой сын? Я разорву приговор о его смерти; он сам жертва обмана, его самого погубили». И, упав в кресло, она горько зарыдала. Вы видите, какое великодушие! Мне лично принц Фердинанд никогда не был симпатичен, но теперь, когда я узнала о его заговоре против родителей, он возбуждает во мне чувство жалости.

– Какой вздор! – воскликнула маркиза. – Теперь начнутся слезы после всяких ошибок. Ничего подобного не было бы, если б не было предосудительных поступков…

Долорес, молчавшая до сих пор, ответила что-то на последние слова маркизы. Тогда Амаранта, обернувшись к ней, произнесла с презрением:

– Очень легко осуждать чужие проступки. Во всяком случае королева не заслужила, чтобы о ее поведении говорили публично в зале совета.

– Однако, какая вы горячая защитница! – ответила Долорес, стараясь под улыбкой скрыть свое негодование. – Впрочем, я этого и ожидала, хотя не могу не сознаться, что некая личность не скроет своих пороков, как бы она ни плакала и ни великодушничала.

– Это правда, – возразила Амаранта, – но, на мой взгляд, худший из всех пороков – это неблагодарность.

– Да, но это такой порок, который труднее всего доказать.

– О нет; иногда это очень легко сделать. В данном случае принц выказал черную неблагодарность. Ты увидишь, что это повлечет за собой наказание.

– Надеюсь, – дерзко произнесла Долорес, – что ты не намерена всех нас посадить в тюрьму?

– Я никого не собираюсь сажать в тюрьму и думаю, что мы, сидящие за этим столом, можем жить совершенно спокойно; но я не вполне поручусь за одну личность, очень любимую кем-то из присутствующих здесь.

– Ах, да, – произнес дипломат не совсем тактично, – я слышал, что Маньяра также замешан в этом деле.

– Думаю, что да, – жестоко ответила Амаранта, – но он очень рассчитывает на поддержку со стороны высокопоставленных лиц. Однако обстоятельства усложняются, и я думаю, что многие пострадают.

– Ты можешь думать все, что тебе угодно, – сказала Долорес, – но ведь подробности этого дела еще не выяснены, и может случиться так, что обвиняемые окажутся впоследствии обвинителями.

– Да… Это ты надеешься на Бонапарта! – с пренебрежением воскликнула Амаранта.

– Тише, тише! – прошептал дипломат. – Ну, можно ли так громко говорить обо всем этом!

– Будет произведено следствие, – продолжала Амаранта, – на котором многое выяснится. Например, до сих пор неизвестно, кто передавал письма принца его соучастникам. Думают, что это кто-нибудь из придворных дам, и подозрение даже падает на одну интриганку… Но пока нет еще достаточных доказательств.

Долорес не произнесла ни слова, она только улыбнулась, как бы желая доказать, что на нее ни в каком случае не могут пасть подозрения. Затем, желая уколоть свою подругу и врага, она сказала с ядовитой улыбкой:

– Раз эта придворная дама интриганка, то она сумеет спрятать концы в воду и обойти своих преследователей. А мне очень хотелось бы знать, кто это такая. Не можешь ли ты назвать нам ее?

– Пока еще нет, – ответила моя госпожа, – но завтра, вероятно, да.

Долорес расхохоталась. Амаранта перевела разговор на другую тему. Маркиза вся рассыпалась в сожалениях о судьбе принца Фердинанда, а дипломат уверял, что он ни за что на свете не решился бы так свободно высказывать то, что знает. По окончании обеда все разошлись по своим комнатам.

На следующий день, 30 октября, во дворце было такое же волнение, как и накануне. С самого утра моя госпожа отпустила меня гулять и прибавила, что я могу зайти к отцу Иеронимо, которому она поручила мое обучение. Я был очень рад и тому и другому, и тотчас же отправился осматривать Эскуриал. Первым любопытным зрелищем, которое я увидел, был выезд короля Карла IV на охоту. Меня удивило, что его величество в такое смутное время думает о развлечении. Но, как я потом узнал, наш добрый монарх страстно любил охоту и не мог отказать в ней себе даже в самые трудные минуты своей жизни. Охота была его главной, или, вернее сказать, единственной страстью.