Софи Вёрисгофер - Из Лондона в Австралию

– Я верю, дитя, ты всегда это делал. Прощай, мой мальчик, через четыре часа мы опять будем вместе.

И он ушел, не подозревая, что ему придется вновь увидать своего любимца только после долгой, мучительной разлуки, на другом конце света.

В то время, как Антон послушно взбирался на чердак, в свое помещение, Кроммер, его удрученный заботами отец, потупившись, задумчиво пробирался сквозь шумную толщу лондонских улиц. По обеим сторонам улицы трещали задуваемые ветром фонари на высоких столбах, которые в то же время служили и для реклам какому-нибудь торговцу, лекарю-шарлатану, или калеке. Один разносчик громко выхвалял универсальные капли, другой универсальное мыло; этот сиплым голосом в безобразных стихах воспевал историю недавно совершенного шестерного убийства; а тоть завывающим тоном сколько раз повторял свою просьбу об одном пенни, что судорожный кашель заставил, наконец, его отдохнуть поневоле. Все эти звуки сливались в один сплошной хаос, в котором только привычное ухо могло различать отдельные слова. Дядя Кроммер шел среди всего окружавшего его шума с тем чувством, тайного страха, которое овладевает деревенским жителем, если он внезапно попадает в самое сердце большего города, с его непонятной, суетливой деловой жизнью. Он знал, что по этой улице ему надо идти прямо еще около получаса, потому медленно пробирался в тесноте, между тем как все мысли его, с глубокой тоской, стремились на далекую родину, в Голштинию.

На Келлерском озере, в Голштинии, стоит старый, крытый соломою дом, под крышей которого он родился, с которым связаны все его воспоминания и из которого он изгнан, благодаря превратностям судьбы. Он мысленно видел этот дом, соломенное гнездо под крышей, стену из плитняка вдоль улицы и зеленую, поросшую елями, гору на заднем плане. Теперь другой, более счастливый, называет это место своей собственностью, а ему уже нет больше возврата туда; никогда не увидит он своего единственного сына хозяином и собственником там, где семья Кроммеров, более столетия, с честью и в довольстве жила на собственном, из рода в род переходившем, клочке земли. Бедный Антон! ему пришлось покинуть родину, и теперь, в далекой Америке, ему придется собственными руками с трудом возделывать землю, на которой, быть может, когда-нибудь у него и будет свои дом, где после тяжкого труда он будет отдыхать и рассказывать своим детям о немецкой отчизне, о любимой, незабвенной Голштинии.

Глубокий вздох вырвался из груди старика. – И это должно было случиться! И все из-за презренных денег!

Затем он опять мысленно перешел к двоюродному брату.

Томас Шварц всегда был легкомысленный малый, нежеланный член достойной семьи Кроммеров. Дома он навлек на себя обвинения во всевозможных неблаговидных проделках и, на этом основании, его услали набираться в свете ума-разума. Долгое время он скитался то там, то сям, побывал в нескольких тюрьмах, выпрашивая у родственников денежного вспомоществования; наконец, пропал на некоторое время без вести, а потом опять объявился в Лондоне, в качестве слуги при доме Кроуфорда. Это случилось как раз в то время, когда Петер Кроммер лишился своей усадьбы, и вот его ветренный братец начал писать ему, что он скопил денег и хочет на них купить в Америке ферму. Он просил своего старшего родственника помочь ему своей опытностью, приглашая его приехать в Лондон и обещая принять на себя все дорожные издержки, при переезде в Америку. Когда все это еще раз припоминалось Кроммеру, он на минуту остановился, чтобы обсудить хорошенько то, что наводило его на сомнения. Откуда у Томаса могли быть деньги? Честным трудом он, во всяком случае, не мог нажить много. И старик храбро подавил вздох. Что во всей, этой истории было что-то темное, – в этом он не сомневался. И потом, зачем такая таинственность, это настойчивое требование не показываться во дворец Кроуфорда, пока не получится от него письма; зачем нужно было так точно обозначать час для свидания? Кроммер шел и покачивал головой.

Неужели в самом деле есть люди, которые запрещают своим слугам принимать родственников? Сам он, конечно никогда ничего подобного не делал. Напротив, когда старые матери из бедных семей приходили к ним навестять своих детей, то в теплой, опрятной кухне Кроммера им предлагали обед, оказывали им ласковый прием и отпускали с добрым напутствием; да разве возможно иначе? Однако-ж не время было решать разные «но» и «если». В вечернем тумане уже виднелся перед ним ярко освещенный дворец Кроуфорда. – Ему нужно было пройти мимо главного входа и, с переулка, отыкать вход для прислуги. С первого раза, может быть, это сделать было и не легко, но Кроммер с чисто германской обстоятельностью уже за несколько дней ходил вокруг, изучая все подробности дома. Теперь ему оставалось только открыть боковую калитку, перейти обширный двор, и он был у цели. И здесь, внутри большего огороженного пространства, тоже горело несколько фонарей, которые хорошо освещали мощеный двор. В конюшнях еще работали слуги, но больше не было видно никого.

С спокойствием чистой совести Кроммер вошел во дворец, где Томас ждал его к девяти часам. Теперь было уже несколькими минутами больше, и он верно уже стоит на лестнице и сторожит; ведь он, конечно, с нетерпением ждет известий из Германии и, после такой долгой разлуки, горит желанием поговорить с родственником. Шумный, грязный, окутанный туманом Лондон, конечно, не может заменить ему его залитой солнцем родины. – И действительно, Томас уже стоял на крыльце. Фу, ты, чорт! Что он увидел! Синего цвета одежда блестела на нем серебром, на голове большой напудренный парик, на ногах башмаки с застежками по талеру величиной, на руках сияли белизной манжеты, напомаженные усы, закрученные в ниточку, торчали по обе стороны лица.

На взгляд Петера Кроммера его двоюродный брат-имел вид герцога; он едва решился поздороваться с ним.

– Господи Иисусе! – сказал он, снимая шапку, – да неужели это ты, Томас?

– Иди в мою комнату. Скорее, скорее.

Это была несколько странная встреча, плохо подходившая к неторопливой, обстоятельной манере немца, однакоже Кроммер последовал приглашению, и оба родственника чуть не бегом поспешили в маленькую комнатку, куда вели три ступеньки.

И только тут Томас, наконец, протянул своему родственнику руку.;

– Добрый вечер, брат, добрый вечер! От души приветствую тебя в Лондоне.

– Спасибо, – сказал Кроммер. – Ты стал тут настоящим дворецким, и такую-то прекрасную службу ты собираешься покинуть?

Томас состроил гримасу. – Чужой хлеб всегда горек, – недовольно сказал он. – Несмотря на эту пеструю ливрею и большой парик, я раб, которого можно швырять куда угодно, как какую-нибудь вещь. Билль сюда! Билль туда! А если не бежишь на первый звонок в припрыжку, как заяц, так тотчас и выговор.