Софи Вёрисгофер - Из Лондона в Австралию

– Есть у тебя деньги, дружище? – спросил он немца.

Кроммер невольно поднял вверх крепко связанные веревкой руки, как бы желая защитить свое достояние.

– Нет-ли у вас карманного ножа, сударь? – спросил он нерешительно. – Веревки причиняют мне нестерпимую боль.

Горбун захохотал. «Вы?» повторял он, «Вы?» Нет, приятель, здесь мы все на ты. Раскошеливайся-ка лучше.

– Но я не могу пошевелить пальцем.

Горбун поискал глазами в толпе. – Волк! – сказал он по-английски. – Пойди-ка сюда; тут есть тебе работа.

Из кучки выделилась длинная, тощая фигура, с темными, ввалившимися глазами и черными волосами.

Из-за полуоткрытых губ виднелись белые блестящие зубы, он щелкал ими, как голодный.

– Волку пожива? – сказал он самым низким тоном своего богатого звуками голоса.

– Грызи, грызи! – кричали зараз десять голосов. – Поточи свои зубы. Кусь, кусь!

Все они хохотали. Тот, кого называли волком, взял руки немца в свои, поднял их и начал грызть конопляную пряжу. Он перегрызал, перетирал, перемалывал зубами нитку за ниткой до тех пор, пока, наконец, веревка истончилась так, что, дернув, ее удалось перервать пополам.

– Еще одна, – сказал Волк, весело похлопывая разгрызенной веревкой, – девяносто восьмая.

– Большое тебе спасибо, добрый друг, – простонал Кроммер, вертя во все стороны онемевшие, затёкшие руки.

– Ты занимаешься грызением из любви к искусству?

Писарь перевел вопрос, а затем и ответ. – Они напрасно стараются, – проворчал Волк.

Ответ звучал несколько таинственно, и горбун нашел нужным дать некоторые пояснения. – Полицейские всегда приводят арестантов с связанными руками, – сказал он, – и хотели бы, чтоб они так и оставались, но это не удается, потому что Волк перегрызает веревки.

– Но ведь через несколько дней они могут опять связать?

– А Волк их опять перегрызет.

– Неужели у него такое сострадательное сердце? – спросил растроганный старик.

Громогласный хохот огласил камеру.

– Ну, нет! – возразил писарь, – он просто ненавидит начальство и делает ему наперекор. Это радует его душу. И вот, если не в меру усердный надзиратель, в виде особого наказания за нарушение тюремных правил, навяжет веревки, то уж Волк наш начинает точить зубы. Тот это знает, и они так из года в год воюют, не уступая друг другу ни на волос. Однажды чиновник попробовал надеть на одного арестанта железные кандалы и как заметил на губах Волка улыбку, – тут же раскаялся в своей неосторожности. Когда он зашел в другой раз, наш добрый приятель уж успел все звенья цепи расплевать по всему полу и молча уставился тому в глаза. Этот взгляд леденит душу.

Немец почувствовал нечто вроде головокружения. Куда, в какое общество он попал?

– Неужели Волк уже целый год здесь? – спросил он с расстановкой.

– О, уж больше. Ему уж скоро выйдет решение. – И калека провел по шее указательным пальцем. – Эту веревку уж трудненько будет перегрызть бедному Волку, – прибавил он.

Кроммер вскочил, как ужаленный. – Ведь не о висилице же вы говорите? – вскричал он, – не о смертном приговоре? О, нет, нет, это было бы слишком ужасно.

– Вещь самая обыкновенная, – сказал писарь. – Наш приятель в недобрый час отправил на тот свет человека, которого ненавидел, вот…

– Неправда! – заревел Волк. – Ты не смеешь говорить этого, горбун, или я раздавлю тебя, как пустую яичную скорлупу.

Писарь потер свои худые руки. – Вечно ты со своими неуклюжими манерами, медведь ты этакий, – сказал он со смехом. – Я-то, конечно, вполне уверен в твоей невинности, да другие не так думают: вот о них я и говорю.

– Чорт бы их подрал! В этом проклятом доме честный малый не успеет и оглянуться, как ему затянут пеньковый галстух. А ты-то что сделал? – обратился он к немцу.

– Я? О, ничего, ничего. Я также невинен, как…

– Как новорожденный белый ягненок, – это само собой понятно. В этом почтенном обществе все только самые настоящие джентльмены.

И по камере вновь прокатился всеобщий хохот. – Может быть, несмотря на это, тебя обвиняют в воровстве? Уж и это довольно скверно. Вы с Волком будете висеть рядом, на одной висилице.

Кроммер почувствовал, что волосы на голове у него становятся дыбом, – Они думают, что я украл бриллианты у лэди Кроуфорд, – со вздохом сказал он – Это была проделка моего двоюродного брата, который и меня тут запутал.

Некоторые из арестантов тихонько засвистали. «Бриллианты лэди Кроуфорд! Не мелко ты, братец, плаваешь. Ну, не миновать тебе свадьбы с дочкой веревочника».

– Вы думаете? – вскричал немец. – Но кто же вешает воров. Если бы даже допустить, что я вор? На моей родине только закоренелых злодеев наказывают смертной казнью.

– Ну, так там я непременно бы стал воровать, – прошу прощения! Даже постаралея бы, чтоб меня напрасно заподозрели в воровстве. Только, видишь ли, приятель, сказал писарь, крепко стискивая руку немца, – мы в Англии, и тебе так же не миновать виселицы, как жизни не уйти от смерти! Тебе бы придумать что-нибудь поумнее, а не раздражать высокопоставленных господ. А любишь кататься, – любя и саночки возить! Давай-ка деньги, мертвый человек, живые-то лучше с ними распорядятся.

Кроммер с силой отдернул свою руку, – Не хочу! – закричал он. – Пустите! Все, что у меня есть, это – сущие пустяки, но, если я действительно должен умереть, все это – единственное наследство для моего сына.

– До твоего малыша нам дела нет, приятель. Давай-ка деньги.

– Дайте дубине работу, так и та найдет, что поест. Господи! Этот счастливец на свободе, чего еще ему надо?

Вся толпа скучилась вместе и напала на немца, притиснув его к стене, где он не мог уже отбиваться. В это время сквозь туман проглянул бледный месяц, и в мутной полосе света, прорезавшей тюремную тьму, можно было разглядеть все эти искаженные лица, с жадно горящими глазами, которые старались отнять у немца его ничтожные сбережения.

В продолжение нескольких секунд все они толпились, жали и мяли друг друга, и Кроммер почувствовал, что его со всех сторон обшаривают несколько привыкших к воровству рук.

– Тебе уж денег больше не надо, – давай их сюда!

– И часы! Часы!

– У него еще и часы? Ого! Это уж моя добыча!

– Нет, моя! Такая находка в редкость!

Голову Кроммера загнули назад, кто-то крепко держал его за руки, а колени прищемили, как в тисках, и со всех сторон давили так, что он едва дышал. Рылись во всех карманах и тащили оттуда все, – деньги, часы, карманный нож, трубку, даже носовой платок и галстух. Когда больше взять уже было нечего, его бросили, и он, совершенно изнеможенный, упал в угол, а арестанты, присев на корточки, старались отнять друг у друга награбленное. Слышались брань, ругательства и, время от времени, подавленный стон физической боли. Кроммер чувствовал какое-то оглушение и притупление всех чувств; он ощупывал пустые карманы, задавая себе бесцельные вопросы, – неужели все его трудовые деньги пропали для него безвозвратно?