Софи Вёрисгофер - Из Лондона в Австралию

Вдруг загремели ключи и засовы, тяжелая железная дверь распахнулась, и в камере появился тюремный сторож, держа в левой руке фонарь, а в правой ременную плеть, которою он размахивал в воздухе.

– Бездельники! – кричал этот маленький широкоплечий человек с пьяным лицом. – Негодяи! Хотите, чтоб я разогнал вас?

И плеть, хлопая, пошла гулять по спинам, головам, рукам и плечам, даже по бледным, испитым лицам и в бессильной злобе сжатым кулакам. Поднялись кроки, жалобы, проклятия, угрозы, которые леденили кровь в жилах немца. Арестанты все столпились в кучу, но никто не оказывал сопротивления расходившемуся надзирателю; они изгибались, под ударами, стараясь как-нибудь защитить от плети хоть лицо, но ни одна рука не поднялась, чтоб выхватить это орудие пытки. Лишь один отделился от толпы, но не для открытого нападения: он втихомолку, медленными, но уверенными шагами отошел прочь. Это был Волк. Он улыбался, скрестив руки, как бы сознавая, что его не может коснуться ни один удар; он щелкал острыми, белыми, сверкавшими при свете фонаря зубами. Глаза надзирателя следили за ним с дикой ненавистью. Оба с секунду стояли неподвижно друг против друга, словно настоящие волк и охотник в борьбе на жизнь и на смерть. Наконец, надзиратель опустил плеть и пошел к двери, сопровождаемый шипением и вытьем своих жертв.

Сотни раз надевал он арестантам наручники, в надежде устрашить их, и каждый раз его противник разрушал его надежды. Он ненавидел его, способен был хладнокровно задушить его. Уходя, он еще раз обернулся, посмотрел на Волка и, когда взгляды их встретились, провел пальцем по шее. «Повесят!» означал этот жест. Волк оскалил зубы, но не произнес ни слова.

И тюрьма опять погрузилась в тьму. Кроммер почувствовал под ногами что-то жидкое, липкое, машинально он дотронулся до этого дрожащими пальцами, и запачкал их в теплой красной человеческой крови. Это уже было слишком. Нервы Кроммера не выдержали, и он бессильно опустился на землю.

Пока все это происходило. Антон напрасно ждал возвращения домой отца. Сначала он открыл у себя на чердаке окно и смотрел на факелы кукольного театра, который его сильно интересовал. Но всех прелестей его он не мог рассмотреть на таком расстоянии и успокоивал себя надеждой, что пойдет завтра и увидит представление. Тут были и чорт, и архангел, и трубочист, и мельник и наконец сверхестественной величины кот. Как хотелось Антону увидать все это поближе!

С Темзы дул холодный ветер, шум и гул тысячи голосов однообразным глухим звуком доносился до одинокого мальчика. Это наводило на него истому, заставляло душу и тело дрожать, как в ознобе и обессиливало дух, угнетая нервы. Куда же делся отец? Он должен вернуться с минуты на минуту.

Слышно было, как внизу, в харчевне, распевали матросы, кто-то скверно играл на арфе, выла собака и время от времени долетал беспутный смех. Между прочим произошла драка, стучали кулаками по столам, стулья и стаканы летели на пол, весь дом дрожал от ударов, которыми пьяные люди награждали друг друга.

Антон тихонько вздохнул. Какая разница, – здесь и там, на далекой родине, где шумели германские буки, и где жили простые, мирные люди, которым так чужды были сцены, подобные этой. Он сел на кровать и закрыл лицо руками. Теперь он уже не мечтал ни о кукольном театре, ни о танцующем медведе. Одиночество произвело на него свое пагубное действие, – он думал беспокойные думы. Что-то ждет их там, в неведомой Америке?

Прошел еще час. Глухой бой церковных часов отзвонил полночь. Антон опять опустил голову на подушку, – ведь и правда, что за беда, если он соснет минутку до прихода отца? Не прошло и нескольких минут, как сон окутал его своим легким, пестрым покровом.

Вот он идет по родной деревне и смотрит на игры счастливого детства; вот он дома и видит мать, – свою умершую мать. Она гладит его по лицу, целует и как прежде, когда он был ребенком, называет своим единственным, обоим любимцем. Но к счастливым грезам мало-помалу примешалось кое-что и из действительной жизни. Вот театр марионеток, – видано ли что-нибудь подобное в деревне! Он покажет все эти прелести своим товарищам, – только бы вернулся скорее отец. Он недавно еще говорил о счете квартирного хозяина, вздыхал и ломал голову, откуда взять денег, чтоб честно с ним расплатиться.

Антон что-то говорил во сне и ворочал голову из стороны в сторону. Да, сколько же времени они уже в чужом городе? Неделю? Может быть, месяц? Он чувствовал, что жар и холод попеременно пробегали по его жилам. Какой ужасный счет! Сотни, тысячи, – Боже, защити их! Такой кучи денег никогда и не бывало в том кожаном мешке, который отец носил на себе. Потом опять шум в харчевне. Он хотел заговорить и проснулся от звука собственного голоса.

В доме царствовала полнейшая тишина. Черная, непроглядная тьма наполняла чердак. Сердце Антона начало колотиться сильнее.

– Отец! – позвал он тихим голосом. Никакого ответа. Ни малейшего движения!

Мальчик вскочил и ощупью подошел к кровати старика. Он ощупал руками подушки. Никого. Тогда его взяло беспокойство. Он чувствовал, всем существом своим чувствовал, что ото уже не поздний вечер, что прошла уже половина ночи. Такая тишина, такое отсутствие всяких жизненных звуков в больших городах бывает только перед ранним утром.

В потьмах Антон сжимал свои руки, он чуть не плакал. «Боже, о Боже!» – шептал он, – «что случилось?» И снова начал прислушиваться, – нигде ни звука. Если б горела хоть лампа, а то эта темнота в окружающей его мертвой тишине была ужасна, она жгла его мозг и вызывала огненные искры перед глазами.

Быстро решившись, Антон ощупью открыл дверь и спустился на три ступеньки. Из нижнего этажа был виден слабый свет; там терли песком полы, мыли посуду и приводили в порядок столы и стулья. Антон увидел хозяина харчевни, немца, с честным лицом и таким же честным сердцем.

Немец поставил на стол кружку, которую мыл и вопросительно глядя на Антона, с удивлением покачивал головой.

– Ну, – сказал он, – что это с тобой случилось?

Антон с трудом овладел собой. – Куда мог деться мой отец, господин Романн? Ведь его нет у вас в харчевне?

Хозяйка и служанка оставили работу и переглянулись. Наступило то тяжелое молчание, которое всегда предшествует печальным догадкам.

– Господь его знает! – сказал, наконец, хозяин, – Такой серьезный, степенный человек, – как это можно, чтоб он загулял где-нибудь до утра.

Антон и сам отлично знал это. Если бы отец его вернулся, он, конечно, прошел бы в свою комнату, а не в харчевню, где шумела пьяная компания.

Невыразимый ужас наполнил сердце юноши. Ему вспомнились рассказы о разбойниках, которые нападают по ночами на путешественников, и о всевозможных несчастных случаях. Окружающая тишина, как кошмар, давила его мозг. – Ведь входные двери открыты, – не правда ли? – спросил он наконец. – Надо, чтоб отец мог попасть домой, когда вернется.