Бетти Смит - Дерево растёт в Бруклине

У Фрэнси полегчало на сердце.

– Но разве человек не заслуживает лучшей жизни? Может, когда-нибудь профсоюзы наведут такой порядок, чтобы человек работал и еще у него оставалось время для себя. Но я до этого не доживу. Сейчас ведь как – или ты пашешь с утра до вечера, или ты в заднице. Никакой середины. Когда помру, меня сразу забудут. Никто не скажет – вот человек, который любил свою семью и верил в профсоюзы. Все скажут: вот пустой человек. Просто пьяница, как ни крути. Да, именно так и скажут.

В комнате наступила полная тишина. Джонни Нолан с горечью выбросил недокуренную сигару в приоткрытое окно. У него было предчувствие, что его жизнь близится к концу. Он взглянул на девочку, которая гладила, покорно склонившись над доской, и выражение тихой печали на худеньком детском лице пронзило его.

– Слушай! – Он подошел к ней и положил руку на ее худенькие плечи. – Если сегодня получу много чаевых, я поставлю деньги на хорошую лошадь, я ее знаю, она бежит в понедельник. Поставлю пару долларов, а выиграю десять. Тогда я поставлю десятку на другую лошадь, которую знаю, и выиграю сотню. Если действовать с умом, да еще удача улыбнется, то так дойдет и до пятисот долларов.

Мечты мимолетные, как сигарный дым, понимал он, даже когда рисовал ей картины умопомрачительного выигрыша. Но как здорово, думал он, если бы все, что говоришь, сбывалось. И он продолжал говорить:

– А потом знаешь что я сделаю, Примадонна?

Фрэнси улыбнулась, счастливая оттого, что он назвал ее прозвищем, которое дал, когда она была маленькой. Он утверждал, что она плачет музыкально и диапазон у нее, как у оперной дивы.

– Нет. Что ты сделаешь?

– Мы отправимся с тобой в путешествие, Примадонна. Только ты и я. Поедем далеко на юг, туда, где цветут хлопковые поля, – ему понравилась эта фраза, и он повторил еще раз: – Далеко на юг, туда, где цветут хлопковые поля.

Потом он вспомнил, что это строчка из песни, которую он пел. Он засунул руки в карманы, присвистнул, и закружился в вальсе, как Пэт Руни, и запел:

Фрэнси нежно поцеловала его в щеку.

– Ох, папа, я так люблю тебя, – прошептала она.

Он крепко обнял ее. Снова эта пронзающая боль в душе. «Боже мой, боже мой! – мысленно повторил он, почти умирая от душевной муки. – Я же чудовище, а не отец!» Но когда заговорил снова, его голос звучал спокойно:

– Мой фартук сам себя не выгладит, между прочим.

– Он готов, папа, – Фрэнси свернула парусину аккуратным квадратом.

– Малыш, а деньги дома есть?

Она взглянула на треснутую чашку, которая стояла на полке.

– Никель и несколько пенни.

– Не могла бы ты взять семь центов и купить мне манишку с бумажным воротничком?

Фрэнси спустилась в магазин тканей, чтобы снарядить папу для субботней смены. Манишка – передняя часть рубашки из жесткого накрахмаленного муслина. Она застегивалась вокруг шеи на пуговицу и заправлялась под жилет. Манишка заменяла рубашку. Ее надевали один раз, потом выбрасывали. Бумажный воротничок на самом деле не был бумажным. Так его называли, чтобы отличать от целлулоидного воротничка, который носили совсем бедные люди, – тот не требовал стирки, его достаточно просто протереть влажной тряпочкой. Бумажный воротничок был сделан из тонкого батиста, накрахмаленного до жесткости. Он тоже был одноразовый.

Когда Фрэнси возвратилась, папа уже побрился, уложил влажные волосы, начистил ботинки до блеска и надел чистую майку. Она была неглаженая, с большой дыркой на спине, но чистая и пахла хорошо. Он стоял на стуле и доставал с верхней полки шкафа маленькую коробочку. В ней хранились жемчужные запонки, которые Кэти подарила ему на свадьбу. Они обошлись ей в месячную зарплату. Джонни очень гордился ими. Какие бы трудные времена ни случались у Ноланов, запонки никогда не закладывались в ломбард.

Фрэнси помогла ему вставить запонки. Воротничок он скрепил золотой пуговицей, подарком Хильди О’Дэйр, который она преподнесла ему до того, как он обручился с Кэти. С этой вещью он тоже не расставался. Галстуком ему служила полоска тяжелого черного шелка, и он ловко завязал ее узлом. Другие официанты носили готовые галстуки на резинке. Но только не Джонни Нолан. Другие официанты носили грязные белые рубашки или чистые, но мятые, и целлулоидные воротнички. Но только не Джонни. Его одежда была всегда идеальна, пусть и недолговечна.

Наконец Джонни завершил свой туалет. Волнистые светлые волосы блестели, от гладко выбритого лица пахло чистотой и свежестью. Он надел фрак, изящными движениями застегнул. Атласные лацканы протерлись, но кто обратит на это внимание, когда фрак сидит на нем так ладно, а стрелка на брюках безупречна? Фрэнси посмотрела на отполированные черные ботинки и залюбовалась тем, как изящно брюки ложатся сзади на каблуки ботинок, а спереди на подъем. Больше ни на чьем папе брюки не сидели так. Фрэнси гордилась своим отцом. Она осторожно завернула отглаженный фартук в кусок чистой бумаги, который берегла для такого случая.

Фрэнси проводила отца до трамвая. Женщины улыбались ему, пока не замечали девочку, которая держала его за руку. Джонни выглядел как беззаботный красавчик-ирландец, а не как муж женщины, которая моет полы, и отец двух детей, которые всегда голодны.

Они проходили мимо скобяной лавки Габриэля и остановились полюбоваться коньками в витрине. У мамы никогда не хватало времени на это. Папа говорил так, словно когда-нибудь купит Фрэнси коньки. Они завернули за угол. Когда трамвай подъехал к Грэм-авеню, он вспрыгнул на площадку. Вагон тронулся с места, папа стоял на задней площадке, держась за поручень, и наклонился, чтобы помахать Фрэнси. Нет на свете более элегантного мужчины, чем ее отец, решила Фрэнси.

Проводив папу, Фрэнси отправилась посмотреть, какой костюм сшила Флосс Гэддис для сегодняшних танцев.

Флосси помогала матери и брату, она работала на перчаточной фабрике, где шили детские перчатки. Перчатки сшивали с изнанки, а ее обязанностью было вывернуть их на лицевую сторону. Часто она брала работу на дом. Значение имел каждый цент, который она получала, потому что ее брат не мог работать. Он болел туберкулезом.

Фрэнси слышала, что Хэнни Гэддис умирает, но не верила этому. По его виду не скажешь. Если честно, выглядел он прекрасно. Бледное лицо, нежный румянец. Глаза большие, темные, всегда ярко блестят, как будто лампа, защищенная от ветра. Он все знал. Ему было девятнадцать лет, он хотел жить и не понимал, почему приговорен к смерти. Миссис Гэддис обрадовалась, когда увидела Фрэнси. Хэнни в компании отвлечется от мыслей о себе.

– Хэнни, к нам Фрэнси пришла, – радостно сообщила она.