Эрнест Хемингуэй - Острова и море

– Если не поднимутся большие волны.

– А кто будет решать, насколько они большие?

– Я буду решать.

– Ладно, – сказал Энди. – Но, на мой взгляд, они достаточно большие. Папа, а Крапчатая все еще у тебя на ранчо?

– Думаю, да, – ответил Томас Хадсон. – Я ведь сдал ранчо в аренду.

– В аренду?

– Еще в конце прошлого года.

– Но ведь мы сможем туда ездить? – поспешно спросил Дэвид.

– Конечно. Там у нас на берегу реки есть большая хижина.

– Ранчо – самое лучшее место из всех, где я был, – сказал Энди. – Не считая этого.

– А мне казалось, тебе больше нравится Рочестер, – съехидничал Дэвид. Там Энди на лето оставляли с няней, в то время как остальные мальчики уезжали на Запад.

– А мне правда там нравилось. Рочестер – прекрасное место.

– Помнишь, Дэйв, что он сказал той осенью, когда мы убили трех медведей и ты дома стал ему об этом рассказывать? – спросил Томас Хадсон.

– Нет, папа, не помню. Это было ужасно давно.

– Все происходило в буфетной, где вы, ребята, обычно ели, так вот сидите вы за детским ужином и рассказываете Энди, как было дело, и Анна говорит: «Бог мой, Дэвид, как интересно! А что было потом ?» Тогда этот вредный старикашка, которому было тогда лет пять-шесть, открыл рот и сказал: «Может, это и интересно тем, кого волнуют такого рода вещи. Но у нас в Рочестере медведи не водятся».

– Слышал, наездник? – сказал Дэвид. – Вот какой ты был тогда!

– Ладно, папа, – сказал Эндрю. – Лучше расскажи ему, как он ничего не хотел читать, кроме комиксов, во время нашего путешествия по Эверглейдсу [9] Национальный парк в Южной Флориде. . Все ему было неинтересно после той школы, куда он ходил осенью, когда мы были в Нью-Йорке, и где он стал настоящим снобом.

– Я все помню, – заторопился Дэвид. – Не нужно папе ничего рассказывать.

– Ты с этим справился, – сказал Томас Хадсон.

– А как же иначе? Вот было бы скверно, если бы я таким остался.

– Расскажи им, как я был маленьким, – попросил Том-младший и перевернулся на живот, держа Дэвида за лодыжку. – Никогда мне не быть таким паинькой, как в твоих рассказах о моем раннем детстве.

– Я был хорошо знаком в то время с тобой, – сказал Томас Хадсон. – Странный ты был человечек.

– Он был странный, потому что жил в странных местах, – заявил младший сын. – Живи я в Париже, Испании и Австрии, тоже был бы странным.

– Да он и сейчас странный, всадник, – сказал Дэвид. – Для этого ему не нужен экзотический фон.

– Что еще за фон?

– У тебя его нет.

– Нет – так будет.

– Помолчите – пусть папа говорит, – остановил братьев Том-младший. – Расскажи им, как мы гуляли с тобой по Парижу.

– Тогда ты еще не был таким странным, – сказал Томас Хадсон. – Малышом ты был благоразумным. Мы с мамой оставляли тебя в бельевой корзине, которая была твоей колыбелькой, в той квартире над лесопилкой, где тогда жили, а большой кот Ф. Кис ложился клубком у твоих ног и никого близко не подпускал к корзине. Ты называл себя Г’Нинг, и мы тоже стали называть тебя Г’Нинг. Г’Нинг Грозный.

– Откуда я взял такое имя?

– Услышал что-то похожее в трамвае или автобусе. Или звонок кондуктора.

– А по-французски я тогда не говорил?

– Говорил, но неважно.

– Расскажи что-нибудь из того времени, когда я уже говорил по-французски.

– Позже я возил тебя в коляске, довольно дешевой, легкой, складной, мы доезжали до кафе «Клозери де Лила», там завтракали, я читал газету, а ты глазел на проходящих по бульвару. После завтрака…

– А что было на завтрак?

– Булочка и café au lait [10] Кофе с молоком ( фр .). .

– И мне тоже?

– Тебе добавляли капельку кофе в молоко.

– Это я помню. А куда мы шли потом?

– Я перевозил тебя на противоположную сторону улицы, и дальше мы ехали мимо фонтана с бронзовыми конями, рыбками и русалками, потом спускались к скверу в окружении каштанов, где играли французские дети, а их няньки сидели на скамейках вдоль посыпанных гравием дорожек…

– А налево – Эльзасская школа, – сказал Том-младший.

– А направо – жилые дома…

– Жилые дома и студии со стеклянными крышами, где работали художники, – эта улица шла вниз и налево и была довольно triste [11] Темной, мрачной ( фр .). от темных камней, ведь дома тянулись по ее теневой стороне.

– А когда это было – осенью, весной или зимой? – спросил Томас Хадсон.

– Поздней осенью.

– Значит, было холодно, у тебя краснели щеки и нос, а мы катили дальше через железные ворота в верхней части Люксембургского сада, спускались к озеру, огибали его, потом поворачивали направо – к фонтану Медичи и скульптурам, и выходили из ворот к театру «Одеон» и, пройдя пару переулков, оказывались на бульваре Сен-Мишель…

– Буль Миш…

– И по Буль Миш мимо Клюни…

– Справа от нас…

– Темного, мрачного, и по бульвару Сен-Жермен…

– Самая интересная улица, и движение на ней было большое. Странно, тогда все казалось таким волнующим и опасным. А дальше мы шли по улице Рен, проходили кафе «Две Макаки» и перекресток у «Липпа», и там всегда было спокойно. Почему, папа?

– Не знаю, Shatz.

– Хотелось бы услышать что-нибудь кроме названий улиц, – сказал Эндрю. – Я уже устал от этих названий, тем более что в этом городе я никогда не был. Неужели ничего там с вами не случалось?

– Расскажи о каком-нибудь случае, папа, – попросил Том-младший. – Об улицах мы поговорим с тобой наедине.

– Ничего особенного тогда не случалось, – сказал Томас Хадсон. – Мы доходили до площади Сен-Мишель и садились на веранде кафе, твой папа рисовал, пил кофе со сливками, а тебе приносили пиво.

– Я что, любил пиво?

– Ты был большой любитель пива. Но за едой предпочитал воду с капелькой красного вина.

– Помню. L’eau rougie [12] Кислая вода ( фр .). .

– Exactement [13] Точно ( фр .). , – сказал Томас Хадсон. – Ты лихо управлялся с l’eau rougie, но и от пива не отказывался.

– А в Австрии я помню, как катался на санках, помню нашу собаку Шнауца и снег.

– А помнишь, как мы справляли там Рождество?

– Нет, не помню. Только тебя, снег, нашу собаку Шнауц и мою няню. Она была очень красивая. Еще помню маму на лыжах, она тоже была красивая. Помню, как вы с мамой едете на лыжах через фруктовый сад. Не знаю, где это было. Но хорошо помню Люксембургский сад. Помню лодки днем на озере и недалеко фонтан в окружении деревьев. Тропинки там были посыпаны гравием, а когда мы шли к Дворцу – на нем еще высоко висели часы, – мужчины слева в стороне играли в боулинг. Осенью деревья сбрасывали листву, я помню голые деревья и сухие листья на дорожках. Больше всего мне нравится вспоминать осень.

– А почему? – спросил Дэвид.

– По многим причинам. Нравилось, как осенью пахнет, нравились карнавалы и то, что камешки наверху сухие, а под ними мокро, и как ветер гонит лодки, и как он срывает с деревьев листву. Я помню тепло голубей под одеялом. Ты убивал их уже в сумраке, и я гладил их мягкие перышки, прижимал к себе и тем согревал руки по дороге домой, пока голуби не остывали.