Макс Шур - Зигмунд Фрейд. Жизнь и смерть

И в той и в другой статье, особенно в последней, Фрейд очень подробно обсудил почти непреодолимые сложности при различении «фактов, на которые опираются [эти] рассказы о доисторическом прошлом», от фантазий, частично опирающихся на истории, когда-то услышанные ребенком от близких. Фрейд утверждал, что «детские воспоминания людей» оформляются лишь позже, обычно к возрасту половой зрелости, и что здесь задействован сложный процесс реконструирования, во всех отношениях аналогичный тому, в рамках которого народы создают легенды о своей ранней истории («Заметки о случае невроза навязчивости»). Тем не менее в одной из своих самых последних работ («Моисей и монотеизм») Фрейд настаивал, что за мифами и легендами всегда скрывается определенная доля исторической правды (см. главу 23).

Термин «первичная сцена», подразумевающий факт наблюдения за половыми сношениями родителей, окончательно утвердился, когда на примере так называемого случая человека-волка Фрейд заключил («Из истории детского невроза»,1918), что подобное произошло, когда его пациенту было полтора года, и данное обстоятельство сыграло центральную роль в развитии его крайне сильного невроза. Фрейд признавал, что в таком возрасте ребенок еще не мог в полной мере сознавать значение наблюдаемого. С другой стороны, то, что в данном случае сделанное ребенком наблюдение не прошло для него бесследно, стало понятно из сна, появившегося на четвертом году его жизни. В нескольких словах было бы трудно дать полное представление об аргументации Фрейда, представленной им к этому толкованию.

Он предполагал, что его пациент в интервале между сделанным наблюдением и сном приобрел некоторую дополнительную информацию (например, подглядывая за спаривающимися собаками), которая позволила ему переосмыслить старые впечатления и воспринять их в подобающем контексте. Рассуждения Фрейда оказались, однако, осложнены следующим фактом: воспоминания и ассоциации данного пациента не исключали и возможности того, что «первичная сцена» имела место не в полуторагодовалом возрасте, а в полугодовалом. Тогда Фрейд поставил перед собой следующий вопрос: может ли у младенца быть нечто, сопоставимое с «инстинктивной» осведомленностью животных, которая проявляется, пока умственный аппарат ребенка не созреет в достаточной степени?

Фрейд никогда не отходил от этой идеи «первичных» фантазий, филогенетически наследуемой осведомленности. Он обсуждал эту идею не только в своей статье 1918 г., но и в таких работах – если упоминать наиболее существенные, – как «Тотем и табу», «Лекции по введению в психоанализ» (1916–1917), «Распад эдипова комплекса», «Моисей и монотеизм».

Применение Фрейдом этой концепции к проблеме влияния первичной сцены можно видеть на примере следующих двух отрывков:

«Хотелось бы знать, является ли первичная сцена в случае моего пациента его фантазией или отражает реально произошедшее… Сцены наблюдения родительских сношений, совращение в детские годы и угроза кастрации бесспорно являются филогенетическим наследием, но легко могут быть приобретены и в рамках индивидуального опыта. В случае моего пациента совращение со стороны его старшей сестры является неопровержимым фактом; почему бы тогда делу не обстоять таким же образом и в отношении родительских сношений?

В предыстории невроза мы обнаруживаем, что, когда собственного опыта у ребенка еще слишком мало, он обращается к опыту филогенетическому. Он заполняет бреши в индивидуальном знании за счет доисторического; он замещает события собственной жизни эпизодами из жизни предков. Я полностью согласен с Юнгом, признавая существование такого филогенетического наследования; однако я считаю методологически ошибочным прибегать к филогенетическому объяснению до того, как исчерпаны возможности объяснения онтогенетического. Я не вижу никаких причин упорно ставить под сомнение значение младенческой предыстории и в то же время свободно признавать значение предыстории родовой. Не могу упустить из внимания и тот факт, что филогенетические мотивы и образования сами нуждаются в объяснении. В ряде случаев оно становится возможным только благодаря факторам, определяемым детскими годами личности. И в конечном итоге меня не удивляет, что первоначально возникшее при определенных обстоятельствах в доисторические времена и затем переданное по наследству в форме предрасположенности к повторению ситуации, при сходных обстоятельствах может возникнуть вновь как реальное событие в жизни индивидуума.

Рассматривая поведение четырехлетнего ребенка относительно повторившейся первичной сцены или даже размышляя над гораздо более простыми реакциями на нее полуторагодовалого ребенка, трудно отказаться от мысли, что своего рода четкая осведомленность или, если можно так выразиться, предварительная готовность к пониманию присутствует у него уже в таком раннем возрасте. Мы не можем сформировать здесь более дифференцированного представления; в нашем распоряжении имеется лишь одна аналогия – правда, достаточно удачная – устойчивые инстинкты животных».

В свете представленных ранее архивных сведений уместно задать следующий вопрос. В случае с пациентом Фрейда имеем ли мы дело с единичным наблюдением, или же ребенок наблюдал подобные сцены на протяжении многих лет?

Предположения Фрейда о наследовании приобретенных свойств находятся в противоречии с открытиями современной генетики [118]. Даже если генетические исследования на вирусах в целом подтвердили бы возможность такой передачи, это все равно не могло бы служить свидетельством возможности наследования таких психических феноменов, как эдипов комплекс, врожденное знание о половых сношениях, чувство вины за убийство отца и т. д.

Можно ли период жизни, скрытый инфантильной амнезией, период, когда навыки членораздельной речи еще не приобретены и словесное отражение окружающего мира еще не может быть полным, считать столь важным для всего последующего развития личности? В этом смысле весьма уместно будет вспомнить, что Фрейд называл время от рождения до конца третьего года жизни «доисторической эпохой».

В изучении раннего детства Фрейда я уделяю особое внимание тому факту, что оно проходило в бедности и скученности. Жизнь вместе со взрослыми в комнате, где родилось трое детей, в которой любили и умирали, оставила заметный след на психике маленького мальчика. Судя по тому, что нам известно о взрослом Фрейде, он был весьма восприимчивым и любопытным ребенком, стремящимся узнать и понять все вокруг. Несколько позже я еще вернусь к проблеме возможного влияния этих детских впечатлений и также к вопросу о том, знал ли Фрейд о существовании второй жены своего отца.