Макс Шур - Зигмунд Фрейд. Жизнь и смерть

Сопоставление этих реконструированных воспоминаний с подлинными сведениями из архивов сразу выявляет несоответствия по времени. Поездка Фрейда из Лейпцига в Вену имела место в 1860 г., когда ему было около четырех лет. Также весьма маловероятно, что с учетом тесноты в их жилище Фрейд до этого возраста не имел возможности видеть свою мать раздетой.

Тем не менее ошибка в датировке этой реконструкции означает существенное сгущение воспоминаний. С одной стороны, датировка указывает на то, что сексуальная стимуляция имела место еще задолго до поездки из Лейпцига в Берлин. С другой стороны, реакция на нее четырехлетнего мальчика наверняка существенно отличалась бы от реакции ребенка двух – двух с половиной лет. Датировка воспоминаний об играх с Джоном и Полиной, которые неоднократно упоминались потом в его работах (1899; 1900), несколько отличалась от приведенной им в «Толковании сновидений», когда он говорил, что «до конца моего третьего года мы были неразлучны».

Особый ряд воспоминаний относится к няньке, которая заботилась о Фрейде во Фрайберге. Согласно реконструкции Фрейда она неоднократно брала его с собой на католические церковные службы и рассказывала ему о рае и аде. При этом она также была своего рода наставницей Фрейда и в половых вопросах, «бранившей [его] за неаккуратность». Она будто бы купала его в «красноватой воде», в которой прежде мылась сама (см. далее) и даже поощряла его воровать для нее деньги. Первоначально Фрейд относил эти воспоминания к тому времени, когда ему еще не исполнилось двух лет (до того, как он впервые увидел наготу матери).

За помощью в подтверждении справедливости своих воспоминаний о няньке Фрейд обратился к матери, о чем писал Флиссу в письме от 15 октября 1897 г. Мать рассказала ему, что нянька действительно оказалась воровкой; при ней обнаружили украденные ею деньги. Его старший брат Филипп вызвал полицию, и няньку отправили в тюрьму.

Узнав об этом, Фрейд сразу постиг смысл воспоминания, преследовавшего его с детства:

«Если женщина исчезла так внезапно, говорил я себе, то какие-то впечатления от этого события наверняка должны были бы сохраниться в моей памяти. Как все происходило? Время от времени на протяжении двадцати девяти лет в моем сознании всплывала сцена, смысла которой я не понимал. Я рыдал, поскольку нигде не мог найти свою мать. Мой брат Филипп (который на двадцать лет старше меня) открыл для меня шкаф. Когда я обнаружил, что матери нет и там, то зарыдал еще сильнее и плакал, пока она, стройная и прекрасная, не появилась вдруг в дверях. Что это может значить? Зачем мой брат открыл для меня этот шкаф, зная, что моей матери там нет и, следовательно, это не сможет меня успокоить? Теперь я вдруг понял. Должно быть, я сам попросил открыть шкаф. Когда я не мог найти свою мать, то я боялся, что она исчезла так же, как незадолго до этого и моя нянька. Я, видимо, уже слышал, что пожилую женщину посадили в тюрьму или, как выразился Филипп, всегда любивший игру слов, «заперли». Тот факт, что я обратился с этим требованием именно к нему, указывает, что я догадывался о его причастности к исчезновению моей няньки».

Фрейд предложил две версии и три интерпретации этих воспоминаний. Сопоставление между собой этих версий, а также их сравнение с архивными сведениями имеют важное значение. С одной стороны, это помогает понять роль воспоминаний и их реконструкции, а с другой – проливает свет на проблему смерти. Первая версия тех событий наряду с кратким толкованием была приведена в том же письме.

Фрейд возвратился к этому воспоминанию, рассматривая его теперь в качестве прикрывающего, на страницах «Психопатологии обыденной жизни». Вторая версия включала еще и дополнительные подробности, а ее толкование было выполнено гораздо более тщательно.

«Когда на сорок третьем году жизни я заинтересовался тем, что оставалось в моей памяти от моих детских лет, мне вспомнилась сцена (из очень далекого прошлого, как я полагаю), время от времени уже давно появлявшаяся в моем сознании. Я имею весомые основания датировать ее концом третьего года моей жизни. Я вижу себя стоящим перед ящиком, который открыл мой сводный брат, старше меня на двадцать лет. Я плачу и чего-то требую. Потом к нам в комнату вдруг – видимо, зайдя с улицы, – входит моя мать. Она выглядит прекрасной и стройной. Такими словами я обрисовал предстающую передо мной визуальную сцену, о которой я больше ничего не мог бы сказать. Хотел ли мой брат открыть или закрыть ящик (в моей первой передаче этого образа я обозначил его словом «шкаф»), почему я плакал и что в этой связи должно было означать появление матери – все это было мне неясно. Я был склонен объяснить это воспоминание таким образом, что, видимо, брат дразнил меня, а мать положила этому конец. Подобные недоразумения довольно часто происходят с сохранившимися в памяти событиями детства. Общая ситуация вроде бы восстановлена, но неясно, в чем ее суть, и непонятно, на каком из ее элементов следует сделать акцент. Аналитические усилия привели меня к несколько неожиданному взгляду на этот образ. Я потерял свою мать и вынужден был предположить, что она заперта в этом ящике или шкафу, а потому попросил брата его открыть. Когда он выполнил мою просьбу и я убедился, что матери там нет, я начал реветь. Это я твердо запомнил; далее вошла моя мать, и ее появление уменьшило мою тревогу. Но как ребенку могла прийти мысль искать отсутствующую мать в ящике? В сновидениях того времени [когда анализировались эти воспоминания] присутствовали смутные образы моей няньки, о которой я помню, например, то, что она принуждала меня отдавать ей мелкие монеты, которые я, бывало, получал в подарок, – деталь, которая, в свою очередь, может претендовать на роль воспоминания, «покрывающего» нечто позднейшее. Здесь я решил, что мне будет проще расспросить об этой няньке мою мать. Я узнал ряд подробностей, в частности то, что она была умной, но непорядочной женщиной, которая во время родов моей матери украла много вещей и при непосредственном участии моего брата была отдана под суд. Эта информация внезапно прояснила для меня смысл той детской сцены. Внезапное исчезновение няньки не прошло для меня незамеченным. Именно поэтому – пытаясь узнать, где она, – я обратился к брату, который, как я, видимо, тогда заметил, сыграл в ее исчезновении заметную роль. Мне он ответил в характерной для него шутливой манере: «Ее «заперли в ящик» [ «eingekastelt»]. В то время я воспринял этот ответ по-детски [то есть буквально], но уточнять больше ничего не стал. Когда по прошествии некоторого времени моя мать меня ненадолго оставила, я вообразил, что мой грешный брат сыграл и с ней ту же штуку, и вынудил его открыть этот ящик [ «kasten»]. Теперь я понимаю, почему в этом моем воспоминании детства подчеркивалась стройность матери. Должно быть, она предстала передо мной в облике только что возрожденного человека. Я на два с половиной года старше сестры, родившейся в то время. Когда мне исполнилось три года, мой сводный брат уехал от нас».