Лоренцо Да Понте - Мемуары Лоренцо Да Понте

– Боже сохрани, – ответила мне она, – чтобы мне пришла в голову мысль отказать вам в моей дочери! Сможет ли она сделать вас столь же счастливым, сколь, я уверена, она будет с вами; – и она призвала свою дочь. Та, то ли из симпатии, то ли из привычки жить возле меня, с полной безмятежностью на лице приняла предложение, что я ей сделал. Немного времени спустя я на ней женился. Я снял этот дом, где в течение семнадцати лет я наслаждался всем блаженством, что может вкусить на этой земле смертный. Долгая и жестокая болезнь забрала у меня мою жену, которая оставила мне, для утешения в старости, лишь дочь. Счастье этого ребенка – вот то, о чем я вам говорю, это дело, которое я хочу завершить, прежде чем умру. Моя дочь отнюдь не лишена достоинств; она добра, хорошо образована и красива, в моих глазах. Возможно, моя отцовская любовь внушает мне иллюзию: посмотрите на нее, судите о ней сами; после этого вы узнаете остальное». Сказав это, он вышел и вскоре вернулся с дочерью, которая показалась мне сущим ангелом. После обмена первыми любезностями старик сказал: «Дочь моя, вот человек, о котором я говорил и которого предлагаю тебе в супруги, если вы не имеете, что возразить, ни один, ни другая». Изумление заставило меня окаменеть; в ответ на мое молчание, он сказал: «Следуйте за мной, я ободрю вашу неуверенность», и, введя меня в третью комнату, открыл большой сундук, окованный железом. «Я хочу показать вам, – добавил он, – то, что до сей поры было неизвестно никому на свете». Я был ослеплен, мне казалось, что я в бреду. «Вот пятьдесят тысяч цехинов, которые станут вашими в тот день, когда вы женитесь на моей дочери. С моей смертью, а может быть и раньше, если необходимо, я добавлю к этому еще. Вот уже два года, как я про себя сделал выбор относительно вас в качестве зятя; вы мне нравитесь, как только я вас увидел, вы приобрели мою симпатию, и затем возникло это желание. Каждый день вы подавали мне милостыню на мосту Святого Георгия, где я сижу, и каждый день, зная ваше непрочное положение, я говорил себе: «Должно быть, его сердце склонно к благотворительности и его душа – к добродетели, чтобы столь быть приверженным одному из самых добрых предписаний христианской религии!».

Мое изумление было безгранично, когда я увидел, что этот человек знает не только мое имя, но и все самые интимные подробности моей жизни. Страсть, что я таил в сердце, мешала мне принять эти столь выгодные предложения, было еще обстоятельство, которое я не стал ему раскрывать. Щедрость его поступка заслуживала, однако, полной откровенности, и я должен был, прежде всего, избегать его ранить. «Я проникся до глубины души размерами богатства, которое вы мне предлагаете, – ответил я ему, – но мне непозволительно стать его счастливым обладателем. Я должен с полной откровенностью доверить вам мотивы моего отказа. Я не в том положении, чтобы можно было думать о женитьбе». Он несколько мгновений хранил молчание. «Мой дорогой сын, – ответил он мне наконец, – я разочарован вами». Я провел остаток дня с отцом и дочерью, и все это время и тот и другая состязались в дружелюбии. Я настолько был покорен другой женщиной, что предпочесть ее этой судьбе казалось мне вещью самой естественной. Я не замедлил вскоре раскаяться, но было слишком поздно. Менее чем месяц спустя это очаровательное дитя вышло замуж за венецианского патриция, который выбрал своей резиденцией Вену; мне дано было позднее встретить их в Вене и жить, близко общаясь с ними во время моего пребывания в этой столице.

После дня, проведенного в спокойной семейной обстановке, я вернулся, немного поздно, к себе; меня ожидала сцена иного рода. Я нашел ту, которой только что принес себя в жертву, в приступе неистовой ревности. В таких случаях эта женщина бывала необычайно груба; увидев меня, она запустила мне в лицо бутылку чернил. Инстинктивным движением я протянул руку вперед, чтобы защититься; осколок стекла поранил меня так глубоко, что в течение месяца я не мог пользоваться правой рукой. Я решил, что этим ограничится продолжение этой сцены; я ошибался; она проскользнула в мою комнату, когда я спал, и взмахом ножниц отрезала кудри, что лежали у меня на шее, и так ловко, что только утром, при моем пробуждении, я заметил, что, новый Самсон, я встретил свою Далилу. Ее единственной целью было удержать меня дома, она этого добилась. С какого-то времени одна знатная дама взяла меня учителем своих двух детей; она щедро мне платила и общалась со мной с уважением. Мое состояние не позволило мне выходить, она имела любезность прийти самой и справиться о причине моего отсутствия. Она скоро догадалась о ложном положении, в котором я находился, и результатом ее наблюдений было то, что меня уволили. Потеря этой работы была для меня гибельна во всех отношениях. Сцены насилия учащались; я был рабом до такой степени, что мог выходить только ночью, всегда в сопровождении и только для того, чтобы идти в Ридотто. В довершение всего, наше везение нас покинуло, между тем как расходы оставались те же и еще возросли из-за потребностей брата, который черпал из моего кошелька и восседал за нашим столом. Однажды, когда он потратил свои деньги, он грубо вошел ко мне и, с угрозой на устах, потребовал у меня сотню цехинов. Я заверил его, что не имею такой суммы. «Что ж, постарайтесь ее добыть, потому что я знаю, что вы владеете секретом делать золото, и я требую, чтобы вы меня ему обучили». Чтобы задобрить этого грубияна, я вынужден был отдать ему все, что у меня было, и пообещать, что через неделю я наберу требуемую сумму. С этих пор у меня стали открываться глаза, и я стал осознавать глубину пропасти, что разверзлась у моих ног, и ущерб, что я наношу своим поведением для моей репутации. Один из моих братьев, который был очень ко мне привязан, как из дружеских побуждений, так и в силу природной склонности, напрасно старался длительное время вытащить меня из этого состояния мерзости. Я слишком находился во власти любви и игры, чтобы прислушаться к столь разумному голосу. Я видел зло, но не имел сил от него бежать. Печальный случай проделал то, чего не могли добиться ни братские советы, ни сознание опасностей, которым я подвергался в течение трех лет. Священник из Фриули, мой товарищ по обучению в Портогруаро, испытывал ко мне чувство самой близкой дружбы; он явился ко мне однажды вечером предложить поужинать, что делал охотно и весьма часто. Мы обычно оставались после еды на несколько часов поболтать. В этот день он ушел сразу после ужина. Мгновение спустя я собрался сам выйти; вечер был дождливый, и я хватился моего пальто. Его в доме не оказалось. Я был, однако, уверен, что положил его на стул, рядом с входной дверью. Ко мне не было в этот день других визитов, кроме этого священника; пальто исчезло, но я отказывался думать, что это исчезновение произошло из-за него. Пришел мой брат и помог мне в моих розысках. Вдруг мой слуга, более сообразительный, чем мы, и который не испытывал к этому священнику большого уважения, сказал мне со смехом: «Я почти уверен, что найду ваше пальто». Он вышел, и вернулся, крича нам издалека: «Я был прав; месье аббат заложил его за восемьдесят ливров у вашего соседа старьевщика». Я был уничтожен и сокрушен. Мы вышли, и с помощью суммы, что я выдал, пальто было мне возвращено. Мой брат не мог себе помешать высказать: «Видите, до чего доводят дурные страсти!..». Оставшись один, я принялся серьезно размышлять. «Вот, – говорил я себе, – священник, друг, которого я приблизил к себе, способен злоупотребить гостеприимством и совершить столь позорный поступок! Какие страсти привели его к такому позору? Игра или, возможно, любовь!». Едва эти два слова выскользнули из моего рта, смертный холод обуял меня с головы до пят и охватила решимость: отказаться от карт, от женщины, которой я стал рабом, и от города, где встречается столько соблазнов. Не теряя времени, я схватил перо и написал брату следующие строки: