Лоренцо Да Понте - Мемуары Лоренцо Да Понте

– Исследовать, будет ли человек счастливее в своем естественном состоянии, чем в условиях социальных институций?

Из-за невежества моей аудитории и, особенно, из-за более чем злобных интерпретаций моих соперников этот вопрос вызвал скандал; его сочли, или захотели счесть, противным социальному порядку; он вызвал гнев падуанских Реформистов, которые, вместо того, чтобы рассматривать его как игру ума, и пропустить мимо ушей, сочли своим долгом признать его нарушением законов и вызвать меня в Сенат Венеции. Это августейшее собрание оказалось, таким образом, в первый раз вовлечено властями в обсуждение чисто литературного вопроса. Назначили с большой помпой день для дискуссии. Друзья, родственники, и особенно семья Джустиниани, среди членов которой был епископ Тревизо, советовали мне идти защищаться самому. Я вернулся в Венецию, где имел счастье познакомиться с Бернардо Меммо, одним из самых просвещенных ученых Республики. Он меня выслушал и обещал мне свою поддержку, более того, он пообещал мне протекцию Гаспаро Гоцци (брат знаменитого драматурга Карло Гоцци – прим. перев.), человека выдающегося, ценимого Реформистами и их советчика. Полагаясь на мнение Меммо, я отправил ему мою композицию, сопроводив ее пьесой в стихах, написанной по его настоянию и ему посвященной, которая произвела на него большое впечатление. К сожалению, умы были столь предубеждены, что даже его доброжелательные слова послужили оружием против меня. «Этот молодой человек, – сказал он, – не лишен таланта, он нуждается только в ободрении. – Тем более, – отвечали Реформисты, ему нужно избавиться от возможности стать опасным». Преследуя меня, они прятали ненависть, которую питали против фамилии Джустиниани и особенно против епископа, которого они хотели унизить через персону его подопечного. Один из братьев этого епископа несколько лет назад заставил осудить падуанского профессора за то, что тот написал послание, которое папство сочло нападением на себя. Чтобы отомстить, Реформаторы хотели отобрать у меня кафедру в Тревизо, как тот профессор потерял свою в Падуе. Так, в агонии нашей несчастной Республики, из мести или по капризу, осуждались невинность и талант. Из-за единого слова нескольких невежд извращалось общественное мнение.

День моего судилища был, наконец, назначен и извещен звуком трубы. Я выбрал в качестве адвокатов Меммо и Загури, но, то ли от словесной робости, то ли из-за влиятельности моих обвинителей, среди которых фигурировал монах Барбариго, один из самых усердных реформистов, то ли, наконец, из-за наивности обвинения, из-за чего мои защитники не сомневались ни на мгновение, что я должен быть оправдан, они не соизволили взять слово. Я нисколько не отягощаю детали этого зрелища, одновременно трагического и бурлескного. Мои мнения, объявленные еретическими, анализировались и комментировались до абсурда; зачитывались итальянские и латинские стихи, чтобы доказать с очевидностью, что я заслуживаю строгого наказания. Сенаторы, Проведиторы, словом, вся правительственная верхушка, склонны были видеть в элегии, которой я был автором, явление американского дикаря в Европе, аллюзию против нее и против мантии Дожа. Все высказывались против меня, требуя отмщения. Некоторые горячие головы доходили даже до мнения, что лишение меня свободы и даже жизни не будет слишком сильным искуплением за то, что они называли моим мятежом против самодержавия. Я ограничусь только тем, что скажу, что Светлейший Сенат Венеции «много слушал, мало понял и ничему не научился». Я был объявлен виновным и достоин наказания; единственно, не пришли к согласию насчет размеров этого налагаемого на меня наказания; это оставили на усмотрение реформистов. Все советовали мне бежать, я единственный, сильный в своей невинности, твердо стоял на своем и считал своим долгом противостоять грозе. Я слишком хорошо знал политику Венеции, которая не имела привычки лаять, когда могла убить, и думал, что использованная в этом деле лексика содержала слишком много грома, чтобы привести к чему-то конкретному. Я не ошибался: мое наказание, если подходит здесь это слово, было всего лишь странным. Приглашенный через несколько дней пред Трибуналом реформистов, я подвергся следующему приговору:

«Да Понте из Ченеды, по решению Светлейшего Сената, наказывается тем, что не может более преподавать в коллеже, семинарии или университете Светлейшего государства Венеции в должности профессора, лектора, преподавателя, служителя, и т. д., и т. д., и т. д., под угрозой вызвать негодование Правительства».

Я склонил голову, накинул мой платок на рот, чтобы удержать взрыв смеха, и вышел из зала. Мой брат и Меммо ждали меня на ступенях лестницы со смертельной бледностью на лицах; моя улыбка их успокоила. Меммо, который не один раз был Государственным Инквизитором и который глубоко знал политику и законы своей страны, был поражен, с его уст слетело: «Гора родила мышь», но, прижав быстро палец к губам, он обнял меня и проводил домой. Остаток дня прошел в насмешках над Ареопагом; к ночи мы пошли навестить Загури, чья радость и веселье были не меньше наших. Меммо предоставил мне в тот же вечер кров у себя, и я провел некоторое очень приятное время, деля досуги между дружбой и философией. Я был представлен моими меценатами сливкам столичного общества, которые, по ходу событий и благодаря покровительству этих двух просвещенных мужей, принимали меня с радушием и учтивостью, что вскоре заставило меня забыть мою опалу. С точки зрения литературных почестей и более – материальных интересов, я имел все, чего могло бы пожелать мое самолюбие и что соответствовало моим вкусам. Кошелек Меммо был мне открыт, он проявлял деликатное внимание, чтобы упредить все мои потребности, я посещал самых известных литераторов, все венецианские дамы воздавали мне хвалы. Все хотели меня видеть, слушать мои стихи, и все поносили реформистов и Сенат. В этот период я свел знакомство с самыми знаменитыми импровизаторами Италии, среди них назову аббата Лоренци, монсиньора Стратико и Аттанези, которые внушили мне идею стать самому импровизатором. Мой брат тоже загорелся этим желанием, и мы оба заслужили высокую репутацию в Венеции, где нас знали обычно под именем импровизаторов из Ченеды.

Легкость импровизации приемлемыми стихами на все сюжеты и любыми рифмами – почти исключительная привилегия итальянской нации – должна сама по себе убеждать, насколько поэтичен итальянский язык, который своим изяществом и мелодичностью замечательно пригоден для спонтанности выражения и позволяет мгновенно выразить то, что в других языках достигается лишь с помощью длительных размышлений. Эта новая способность, неожиданно открывшаяся во мне, еще более увеличила благоволение Меммо и его желание дать мне доказательства этого. Его дружеское отношение ко мне, однако, чуть не стало для меня гибельным. Этот превосходный человек, который по своему рождению, своим знаниям и величию своей души не имел себе равных в Республике, держал при себе молодую девушку по имени Тереза, обделенную очарованием ума и тела, но обладающую всем коварством, какое может быть дано природой женщине. Она имела над ним тираническую власть, которой он не мог противиться. Первое время у меня был шанс ей понравиться. Меммо и я посвящали часы чтению и размышлениям. Влекомый желанием быть мне полезным и представить меня своим многочисленным друзьям, он выходил затем обычно вместе со мной. Его частые отлучки предоставляли Терезе большую свободу; она использовала ее, чтобы принимать у себя молодого человека, который за ней ухаживал и которого она, чтобы упрочить свое положение, возымела намерение женить на себе. С первых дней своего появления этот молодой человек внушил некоторую симпатию Меммо, но, по причинам, о которых можно догадаться, эта симпатия вскоре сменилась неприязнью, до такой степени, что он его прогнал, предписав Терезе отказаться от всякого с ним общения. Она, поскольку этот запрет противоречил ее планам, употребила по отношению к Меммо все мыслимые средства, чтобы заставить его изменить свое решение. Однако, исчерпав свои усилия, она явилась ко мне со слезами на глазах молить моего участия и просить меня заступиться за нее. Я взялся за это и преуспел; молодой человек не только снова вернулся, но сам Меммо привел его снова, к большому удовлетворению Терезы и ее семьи; брак состоялся. В день свадьбы, после ужина, который прошел очень весело, я пришел, как обычно, в апартаменты Меммо, расположенные на верхнем этаже, к которым мои примыкали. Мы оставались там несколько часов, болтая: когда мы собрались расставаться, Мемо, провожая меня, сказал: