Лоренцо Да Понте - Мемуары Лоренцо Да Понте

Гориц – это старинный и очаровательный маленький городок в Немецком Фриули, расположенный на берегах Исонзо, примерно в двенадцати милях от Фриули венецианского. Я въехал туда 1 сентября 1777 года, не достигнув еще двадцати девяти лет, не зная там никого и не располагая никакими рекомендательными письмами. Я направился в первую попавшуюся гостиницу, неся сам мой багаж, который состоял из одежды, небольшого количества белья, Горация, которого я сохранил в течение более чем тридцати лет, потерял в Лондоне и снова нашел в Филадельфии, Данте, аннотированного мной, и старого Петрарки. Блеск моего багажа не способствовал тому, чтобы расположить в мою пользу хозяйку гостиницы; однако, едва я вошел, она предстала передо мной с кокетливым видом, который еще более обещал мне в будущем; она проводила меня в одну из своих самых хороших комнат. Эта женщина была молода, красива, свежа и веселого нрава, она была одета на немецкий манер, в чепец с золотым плетением на голове, несколькими витками тонкой цепочки венецианского плетения на шее, округлой и белой как алебастр, цепочки, располагающейся окружьями на ее прекрасной груди, которую она наполовину прикрывала; маленький жакет сжимал ее талию, гибкую и грациозную, шелковые чулки покрывали ее тонкие лодыжки и ее прелестные маленькие ножки феи были обуты в розовые башмачки. Еще не прозвонило шести часов; поскольку за весь день я выпил только стаканчик вина и съел кусочек хлеба, я попросил ее собрать мне ужин. К моему несчастью, она говорила только по-немецки и на местном наречии, и я не понимал ни слова ее, как и она – меня. Я пытался перевести мою мысль знаками, но она придала им любовный смысл. Я, однако, был столь голоден, что мог бы есть камни. Пока я пытался дать ей понять, что мне нужно прежде всего поесть, я увидел проходящую мимо двери служанку, несущую превосходное жаркое из птицы, предназначенное другим путешественникам. Я метнулся к блюду с кошачьей ловкостью, схватил его и оторвал кусок, который был мною поглощен в мгновенье ока; он показался мне столь вкусным, что я охотно разгрыз бы и косточки. Моя хозяйка поняла, наконец, чего я хочу, и велела принести мне превосходный ужин, который ее присутствие сделало для меня еще более лакомым. Не имея возможности обмениваться словами, мы заменяли их жестами и переглядываниями. Когда подали фрукты, она достала из кармана маленький ножик с серебряным лезвием и отделила кожицу от груши, из которой съела половинку, а другую передала мне, затем она передала ножик мне, и я обменялся с ней той же любезностью. Она выпила стакан вина вместе со мной, научив меня говорить «Гезундхейт» [1] Ваше здоровье – нем. и подняв свой стакан, я понял, что она приглашает меня выпить за ее здоровье и что она пьет за мое. Я плохо произнес это слово, она заставила меня произнести его два или три раза, все время наполняя и осушая свой стакан. Не могу сказать, Бахус ли это или какое-либо другое божество заставило циркулировать огонь в ее жилах; за два часа подобной игры живой румянец окрасил ее щеки и ее глаза заблестели необычайно. Красота ее была идеальна. Она вставала со стула, подходила, бросая на меня взоры, вздыхала и снова садилась. Сцена протекала в присутствии двух молодых служанок, довольно красивых и одетых примерно так же как и она, которые нам прислуживали и наблюдали нашу пантомиму. К концу ужина одна из них удалилась и несколько минут спустя вторая, по команде, отданной по-немецки, удалилась тоже, затем вскоре появилась снова, принеся книгу, и затем ушла окончательно. Оставшись наедине со мной, моя хозяйка подошла ко мне и, перелистывая книгу, заложила ее через небольшие промежутки листочками бумаги, на которых написала слова, которые заставляла меня прочесть; эта книга была немецко-итальянский словарь. На одной из этих бумажек она написала: «Ich liebe sie» [2] Я люблю вас – нем. . Переведя, в свою очередь, с итальянского, я дал ей прочесть: «Und ich liebe sie» [3] И я тоже вас люблю. . Я был восхищен; мы беседовали таким образом долго, помогая себе словарем и взаимно заигрывая друг с другом, последствия чего было легко предвидеть. К счастью, прибыло несколько колясок зараз; моя прекрасная хозяйка поневоле вынуждена была меня покинуть и оставить в размышлениях. Четверть часа спустя, оживленная, она снова предстала передо мной в сопровождении двух юных девиц, которые присутствовали при моем ужине. Эти последние принесли мороженые и сласти, которые я поглощал с их хозяйкой, в то время как одна из них запела немецкую арию, первые слова которой гласили:

«Я люблю мужчину из Италии».

Слушая ее, я представил себе Калипсо и мог вообразить себя Телемаком [4] По-видимому, имеется в виду – Одиссеем – прим. перев. . Закончив песню, моя немецкая нимфа вышла вместе со своей напарницей, и я во второй раз остался тет-а-тет с хозяйкой. Тут я почувствовал, что настал момент обострить ситуацию; я беру словарь и заставляю ее читать слово «спать». Она понимает, дергает сонетку, снова появляется одна из служанок, а хозяйка меня оставляет. Служанка готовит мою постель, показывает мне то, что необходимо для туалета, затем смотрит на меня с улыбкой. Ошибочно интерпретировав ее мысль и решив, что она ждет от меня небольшое вознаграждение, я даю ей монету, которую она отвергает с жестом великолепного презрения; но, грациозно взяв меня за руку, она целует ее, оставив во мне непередаваемое ощущение. Все эти кокетливые ухищрения, которые продолжались более пяти часов, меня неимоверно развлекли. Наконец, я заснул и назавтра, проснувшись позже, чем обычно, я нашел в соседней комнате превосходный завтрак и хозяйку, которая меня ожидала. Перед сном я, к счастью, выучил и постарался запомнить самые обычные комплименты, и среди них тот, который она предпочитала: «Ich liebe sie». Завтрак окончился, она меня покинула, и, вернувшись в свою комнату, я нашел там двух или трех женщин, принесших корзины, полные красивых безделушек, которые они обычно предлагают иностранцам. В два часа их пришло уже под двадцать. Я не мог помешать себе счесть странным, что в стране, столь известной строгостью нравов допускается подобное поведение, которое легко может перейти в распущенность. Как это возможно, – говорил я себе, – что под правлением Марии-Терезии, властительницы, известной суровостью своих законов, в стране, где полиция наносит столь часто ночные визиты, где иностранец с такой строгостью бывает вынужден называть себя, свою родину и свою профессию; в государстве, наконец, где священники, монахи и агенты правительства осуществляют столь внимательное наблюдение, можно встретить подобное свободное поведение. Я не мог согласовать эти легкие нравы с немецким уголовным правом, которое, как я слышал, сравнимо с нравами Святой инквизиции Испании. Увы, противоречия, всюду противоречия!