Стивен Найфи - Ван Гог. Жизнь. Том 1. Том 2

Винсент не пропустил дня рождения отца, и, по словам Доруса, его поздравления с праздником были очень прочувствованными. В качестве подарка Винсент послал родителям деньги, чтобы они сфотографировались и подарили детям по фотографии. Это было давним желанием родителей, поэтому идея пришлась им по сердцу. Обмениваться фотографиями к тому времени стало семейной традицией. «Я очень люблю смотреть на портреты людей, которые мне дороги», – писала Лис, посылая родителям и Тео свой фотопортрет. Винсент не только разделял семейное увлечение коллекционированием портретов родных, но и с удовольствием добавлял их в свою коллекцию гравюр. Трудно не увидеть здесь прямого пути к последующей одержимости портретной живописью, которая в конце концов приведет его к вершинам художественной выразительности.

В марте Винсент, возможно, пытался убедить свое начальство в «Гупиль и K°» перевести Тео из Гааги в Лондон, но безуспешно. «Как бы я хотел, чтобы ты был здесь, – писал он и продолжал с уверенностью: – Когда-нибудь мы этого добьемся».

Однако ни Винсенту, ни его семье не удалось забыть прошлое. «Славные письма» Винсента родителям были короткими и нерегулярными. Идеальное семейное Рождество было омрачено объявлением Доруса о том, что семья снова оказалась на пороге финансовых трудностей из-за приближающегося срока платежа за отвод Винсента от армии. «Если бы Па мог слышать, как Винсент говорит с нами и какие чистые мысли высказывает, насколько бы он изменил свое мнение о нем», – сокрушалась Лис. Но в то время Дорус не фигурально, а вполне реально из-за болезни страдал потерей слуха.

На службе вновь обретенный Винсентом энтузиазм не мог решить проблем, очевидных еще со времен Гааги: ему не хватало любезности и такта в общении с клиентами, и вообще он был не создан для торговли. По мере приближения первой выставки в новой галерее лондонского филиала «Гупиль и K°» Винсент все больше нервировал управляющего Обаха. Их взаимоотношения стали напряженными, то и дело начальник и подчиненный вступали в открытые споры. (Позднее Винсент злобно высмеивал меркантильность и ограниченность Обаха и утверждал, что тот не в своем уме.) Вновь стали звучать жалобы о профессиональной непригодности Винсента. Сам он отрицал справедливость подобных обвинений: «Я не такой, каким многие меня считают».

В середине мая 1775 г., всего за несколько дней до открытия новой галереи, Винсент получил уведомление о «временном» переводе в Париж. Его смысл был очевиден: Винсент окончательно утратил доверие «господ». Для работы в галерее лондонскому филиалу требовался более способный сотрудник. Винсента заменили ассистентом-англичанином, и сюда он больше не вернется.

В Хелворте ожидали взрыва негодования со стороны старшего сына. «Я надеюсь, это не слишком его ранит», – волновался Дорус. Тео переживал, что «рядом с Винсентом нет никого, кто мог бы ему посочувствовать»; «никому не известно, что творится у него в душе»; «никто не доверяет ему, несмотря на все его благие намерения». Как такой чувствительный человек, как его брат, примет столь сокрушительные перемены?

Наконец из Парижа пришло письмо. Дорус назвал его «странным», однако мнения своего не пояснил. Вероятно, в это письмо Винсент вложил стихотворение под названием «L’Exilé» – «Изгнание», которое сам перевел для родителей на голландский.

Прочитав письмо, Дорус с надеждой предположил, что Винсент был «перевозбужден» из-за «жары и постоянного напряжения». «Только между нами, – признавался он Тео, – я думаю, это болезнь, поразившая его тело или его разум».

Зимой 1875 г. артистический Париж все еще бурлил, обсуждая выставку группы молодых бунтарей, которые именовали себя Анонимным обществом художников, живописцев, скульпторов, граверов и пр. Противники пренебрежительно называли их «впечатленцами» – импрессионистами [14] От фр . impression – впечатление. или попросту умалишенными. Они утверждали, что их произведения – новый способ ви́дения мира. Они делали сомнительные заявления: мол, яркие краски и свободная манера – не что иное, как пример научного подхода к живописи, и «даже самые въедливые физики, проанализировав эти картины, не выявят здесь недостатков» (как писал один из немногих критиков, вставших на сторону бунтарей). Несмотря на то что из своего живописного метода они принципиально исключили использование темных теней – традиционный способ передать игру света, – они утверждали, что способны запечатлеть свет на холсте. Свои картины они называли «впечатлениями», и другой благожелательный критик написал: «Они [картины] – словно осколки зеркала бытия, и отражаемые ими мимолетные, красочные, едва уловимые и чарующие его проявления весьма заслуживают нашего внимания и нашего восхищения».

Но в целом художественный мир Парижа насмешливо и неодобрительно принимал самопровозглашенных послов «нового искусства». Эталоном здесь, как и прежде, считались творения художников и скульпторов академического толка, а также то, что имело успех в Салоне. Враждебно настроенные критики соревновались в остроумии – называли работы самонадеянных новаторов преступлением, нелепостью и пачкотней; сетовали, что радикалы, вроде Клода Моне, ведут войну против красоты, что с таким же успехом могла бы намалевать картину «обезьяна, в лапы которой попала коробка с красками». «Чистое безумие, – раздраженно писала „Le Figaro“, – ужасающее зрелище».

В марте 1875 г. разразилась буря. Отчаянно нуждаясь в деньгах, Ренуар, Моне и Сислей (а также Берта Моризо, которая отважно решила разделить участь своих коллег) организовали продажу нескольких из своих скандально известных работ в Отеле Друо – центральном аукционном доме Парижа. Событие вызвало бурю возмущения. Публика ревела, выкрикивая оскорбления в адрес художников и их творений. Осыпаемые градом насмешек, картины уходили за гроши: так, пейзаж Моне был продан за 50 франков. Зрители приветствовали смехотворные цены взрывами издевательской радости: «Это за раму!» Аукционер боялся, что взбешенная толпа отправит его в психиатрическую лечебницу: «Они вели себя с нами как со слабоумными!» Атмосфера накалилась до предела, и, чтобы предотвратить потасовку, организаторам пришлось вызвать полицию.

Двумя месяцами позже Винсент прибыл в Париж.

К тому времени негодование достигло каждого уголка замкнутого, пронизанного сплетнями парижского мира искусства. Молодые художники и сотрудники галерей, собиравшиеся в ресторанчиках на Монмартре (именно там Винсент нашел себе квартиру), не могли говорить ни о чем другом. Виновники этой бури почти каждый вечер проводили в кафе – сначала в «Гербуа», затем в «Новых Афинах»: оба располагались всего в нескольких кварталах от галереи «Гупиль и K°» на улице Шапталь, где работал Винсент. В «Мулен де ла Галетт», неподалеку от места, где он жил, ставил свой мольберт Ренуар, чтобы запечатлеть пары, вальсирующие в неровном свете, пробивающемся сквозь кроны деревьев. В любой из вечеров в одном из множества варьете или ночных клубов, расположенных по соседству с новым парижским домом Винсента, в дешевых кафе, куда часто заглядывали юные балерины, можно было запросто застать Дега с блокнотом в руке.