Стивен Найфи - Ван Гог. Жизнь. Том 1. Том 2

Винсент решительно приступил к занятиям, – казалось, ничьи сомнения не могли поколебать его уверенности. Но, изучая катехизис, остервенело переписывая в тетрадь страницу за страницей, он пытался прежде всего занять мысли и держать под спудом свои собственные сомнения. Спустя годы он призна́ется в глубоком скепсисе относительно плана, к реализации которого собирался приступить. Но тогда, охваченный одержимостью и желанием обрести себя, он лишь молился («Господи, как бы я хотел не оплошать»), выводил ободряющие цитаты на полях репродукций, бесконечно ходил по церквям и слушал проповеди. В качестве утешения Винсент отправился в музей в последний раз взглянуть на «Христа-Утешителя»; той же цели служили его собственные произведения – словесные картины с описанием сельских кладбищ, луговых троп и вечернего света. Он всеми силами старался избежать ненужных сомнений, заглушая их цитатами из Писания и афоризмами. «Я жажду заслужить благосклонность тех, кого я люблю, – писал он Тео в момент обезоруживающей искренности. – Если на то будет воля Господа, я ее заслужу».

Покинув Дордрехт 2 мая, Винсент на неделю задержался в Эттене, чтобы в последний раз предаться мечте о мирном семейном очаге. По пути в Амстердам он заехал в Гаагу, где послушный родительскому наказу Тео отвел брата в парикмахерскую. («Соверши благое дело, – просил Дорус. – Мне кажется, цирюльник в Гааге сумеет сделать что-нибудь пристойное».) После чего Винсент отправился в Амстердам, полный решимости «возложить руку свою на плуг».

С началом новой жизни Винсента преследовали образы сеятеля и жнеца. В одном из последних писем из Дордрехта он поделился с Тео своей надеждой «сеять Слово… подобно тому как сеют пшеницу в поле». Для проповеди в воскресенье, накануне отъезда сына, Дорус, который всегда проповедовал о своей жизни, так же как его сын впоследствии будет создавать картины о своей, выбрал любимый пассаж из Послания к Галатам: «Что посеет человек, то и пожнет». «Труды Господа нашего, – сказал в тот день Дорус, – сплетены с трудами людскими и помогают нам найти решение неожиданное и благословенное. Мы сеем, и мы жнем, однако не одни мы стараемся изо всех сил; Господь хранит и благословляет нас и открывает нам пути, на которых дарует нам помощь и счастье».

Дорус Ван Гог, упорный сеятель, не мог бы предложить более ободряющего напутствия сыну, который готовился вновь «возложить руки на плуг». Ну и конечно, он неспроста использовал в проповеди отрывок из горячо любимой книги Винсента, «Сцены из церковной жизни» Элиот, которую они оба недавно прочли.

Она пыталась обрести веру и надежду, хоть и трудно было поверить, что будущее сулило ей что-то, кроме сбора урожая, засеянного у нее на глазах. Но часть семян всегда попадает в землю тихо и незаметно, и прекрасные цветы повсюду всходят без нашего внимания и труда. Что мы посеем, то и пожнем, однако в Природе любовь превыше справедливости, она дает нам тень, и цвет, и плод, к появлению которых мы вовсе не причастны.

Ежедневно из окон дядюшкиного дома Винсент наблюдал бесконечный поток рабочих, устремлявшихся в ворота верфей; грохот их башмаков звучал, как шум прибоя. Их рабочий день начинался с первыми лучами солнца (летом – в пять утра) и заканчивался лишь тогда, когда на улицах появлялись фонарщики. Некоторые трудились на верфях, где строили суда всех типов: от бронированных военных кораблей до высокомачтовых шхун, но большинство направлялись на строительство самих доков – здесь обнаженные по пояс рабочие с помощью паровых экскаваторов и деревянных кранов вели мучительную борьбу с упрямым морским дном и безжалостным морем.

Винсент восхищался величественностью этого зрелища и с упоением наблюдал за неспешным развитием ежедневной трудовой драмы. «Тот, кто хочет научиться работать, должен понаблюдать за рабочими», – писал он; только обладая их «терпеливым упорством» и верой в «Божью помощь», можно вершить большие дела. Он видел, как они боролись с топкой амстердамской «почвой», состоящей более из воды, чем из земли, засыпая ее горами песка; видел, как они преодолевали самые внезапные катаклизмы. Немногим более тридцати километров к западу находилось коварное Северное море; на востоке раскинулся суровый залив Зёйдерзе. Внезапные беспощадные штормы обрушивались на побережье, затапливая плотины, разрушая временные доки и вымывая песок. Но на следующий день рабочие возвращались устранять ущерб, латали плотины, заново ставили леса – и с Божьей помощью отбрасывали море чуть дальше назад, возводили чуть более высокую преграду волнам.

В известном смысле у Винсента на глазах разворачивалась история Амстердама. Со времен строительства на реке Амстел в XIII в. первой дамбы градостроительная затея под названием «Амстердам» была постоянной схваткой с природой. Историки окрестили его «невозможным городом». В «золотом» XVII веке, когда казалось, что на свете нет такой проблемы, которую не способен решить изобретательный голландский ум, в Амстердаме проложили каналы, предопределившие уникальную планировку города: водные пути расходились концентрическими полукружьями, напоминавшими очертания птичьих гнезд. Чтобы обеспечить надежную опору домам состоятельных амстердамских негоциантов, в мягкую землю забивали деревянные сваи. Но сколько бы рвов и каналов здесь ни рыли, болотистые низины никогда не просыхали полностью. Сколько бы ни укрепляли почву песком и дерном, здания продолжали оседать: мостовые расползались, по фундаментам шли трещины, а фасады домов угрожающе перекашивались.

Да и сама амстердамская гавань бросала вызов и логике, и законам природы. С моря подобраться к ней можно было только по лабиринту узких проливов между островами и отмелями, которые без конца забивались илом и грязью. Опасаясь этих постоянно меняющих местоположение песчаных отмелей в сочетании с сильными встречными ветрами, корабли по нескольку дней стояли на рейде в ожидании благоприятных условий, которые позволят без особого риска проскользнуть в порт. И жители Амстердама, кажется, понимали, насколько невероятно само существование их города и непрочны победы над стихией. В отличие от патриотически настроенного населения других европейских городов они никогда не утруждали себя возведением памятников; здесь не было ни широких бульваров, ни просторных площадей, ни торжественных мемориалов в память о славных делах. Критики усматривали в этом голландский прагматизм, равнодушие к символам. Но как бы то ни было, строить нечто грандиозное на песке – не только сомнительная выгода, но и весьма сомнительный символ.