Василь Махно - Куры не летают (сборник)

Наш футбол прекращался с первыми заморозками, и тогда мы переключались на хоккей возле трансформаторной будки.

Пустырь ждал весны.

Мы – тоже…

Тернополь

«What can I do», – пели «Smokie». «Водку найду», – подпевала им шпана 80-х годов, переведя фразу популярной песни на более понятный язык. Песня пьянила, а Элис, которая жила за дверью напротив и живет там по сей день, и Кэрол, и мексиканская девушка, и бухта в Сан-Франциско теперь ближе. Но мурашки воспоминаний, растревожившие твою память, и иголки эмоций, которые прикрепили ее, и этот дождь, на который ты можешь смотреть вечно и не насытиться им, – уже не скрывают от тебя главных слов. Пройдет каких-то тридцать лет, и эту английскую группу и ее хиты, которые звучали на всех дискотеках, будет помнить только твое поколение. Теперь коллекцию этих песен можешь запаковать в компьютерный файл My music , чтобы потом слушать их вместе с нью-йоркским дождем.

А кто будет помнить твое поколение?

И почему этот дождь – нью-йоркский?

И упаковывая сумки перед выездом в Нью-Йорк, не забыл ли ты что-то такое, за чем каждый раз возвращаешься и никак не можешь найти?

Сотни фотографий, которые проявляли в домашних лабораториях в темноте, при красном свете специальной лампы, с проявителями и закрепителями, вымывая лица и фигуры, как золото в рудниках. Затем, подвешенные на шнурке, как белье во дворе дома, эти фото сушили – и они становились временем. Ты позасовывал их в бумажные пачки, принесенные из ближайшего гастронома, и они пожелтели, как будто кто-то облил их медом.

Кто помнит Шнейдера с Киевской? Француза? Слепого с Фабричной, твоего одноклассника, который стал зэком и которого найдут мертвым на улице Пушкина у девятиэтажного дома?

Как у нас было принято? Ну, конечно, ценились бицепсы и сильный удар, фирменные джинсы, взрослость измеряли выкуренными сигаретами на школьных переменах, алкоголем, слухами, что Ленка из параллельного класса сделала аборт, знанием, что триппер лечат пенициллином. А еще – кто Шнейдеру должен деньги и за что, а после дискотеки в школе все равно будут разборки и милиция приедет слишком поздно, и что физкультурник – чмо и в спортзале на матах мнет самых зрелых девок. А классная требует конспект первоисточника классика марксизма-ленинизма. И хоть ты законспектировал «Материализм и эмпириокритицизм», она все равно прицепилась: перечислить поименно список всех членов Политбюро (как Иоанново «Откровение»!).

Что делать, когда тебе шестнадцать? В конце концов, что ты можешь?

Ты жил между школой, остановкой Киевской, киоском, телефонными будками и гастрономом. А еще – между мамой и отчимом, их комнатой и нашей с братом, между книгами, сдачей бутылок в пункты приема и выискиванием радиоволн с запрещенными голосами, между ранним вставанием и выстаиванием очереди в гастрономе «Киев» за маслом, хождением вместе с мамой в магазины и сокрытием нескольких копеек сдачи, между слушанием кассетного магнитофона «Весна» и мечтой о бобинном «Маяке-205», дискотеками и ценами на джинсы, между фарцовщиками и маршрутами поляков, которые едут на отдых через Украину в Болгарию, распродавая жвачки, джинсы, куртки, рубашки, свитера, – между жизнью и смертью.

Это вступление во взрослую жизнь с сигаретой и распитой на двоих бутылкой дешевого вина. Эта окраина города, которую облюбовала шпана, – между новостройками, арматурой, шлакоблоками, детскими садами, школами, дискотеками. И песней со словами: «Что мне делать?» – и с этой музыкой наше поколение будет вынуждено покинуть этот город, чтобы не присваивать его только себе.

Кажется, ничего не изменилось: за окном осень, ты сидишь в кафе, которое переименовали после твоего отъезда из этого города. Сменился собственник, затем его сменил другой. От того, что владельцы периодически менялись, менялось все: качество кофе, ассортимент алкогольных напитков, официантки, посетители. В Нью-Йорке ты нашел замену кафешкам, которые так любил в юности. Их заменил Starbucks : кофе с молоком, чай с желтым сахаром из тростника, джаз с кантри, стол с лэптопом.

Осень, какой ты ее запомнил за несколько дней до отъезда в США, была теплая, но дождливая.

Теперь сухой осенний день, как будто фотография из Интернета, стоял перед твоими глазами, как наполненные стопочки с водкой, в которых отражались лица и руки твоих приятелей, приглашенных «на кофе».

На противоположной стороне улицы, минуя нашу застекленную компанию, проходит женщина в яркой одежде и шляпке, которая давно вышла из моды, закутанная в длинный шарф, в белых туфлях на высоких каблуках, которые контрастируют с цветовой гаммой ее одежды. Так привлекают внимание. Размалеванная, как неумелый клоун-недоучка в цирке-шапито, она всегда отличалась этим от других клиентов местной психушки, то и дело прогуливающихся в центре. Она была из высшего сословия. Ее появление на безлюдной улице ты воспринимаешь с большой благодарностью, потому что она единственная, кто отвлекает тебя от пустых разговоров твоих бывших корефанов и кто, как механическая музыкальная шкатулка, скрывает в себе музыку этого города, которую ты успел забыть.

Почему – музыку, а не что-то другое?

Почему не уцелели остатки архитектуры довоенного Тернополя, кое-какие – в центре города, на Новом Свете, с зарисованными пилястрами и облезлыми от невостребованности атлантами, невосстановленная улица Перля, новые микрорайоны 80-х, рабочие общежития комбайнового завода и хлопчатобумажного комбината?

Тернополь потерял свой шарм вследствие тотальной советской бомбардировки в 1944 году. Восстал из пепла – но другим. Это другая архитектура, новые названия улиц, отстроенный центр, тернопольское озеро. Разделение города на Дружбу, БАМ, Канаду и Аляску размагнитили хоть сколько-нибудь притягательную силу между центром и новыми районами города. Этот обозначенный 1939 годом смертоносный разрыв между бывшим городом и его историей и городом современным стал кесаревым сечением, рубцом памяти, который никак не заживает.

1939 год в Тернополе стал последним годом польского государства.

Из тревожных вестей в прессе и слухов, которые распространялись по городу, возникало ощущение неуверенности, и война, как что-то неизбежное, нависла над августом.

Могло ли это как-то повлиять на привычную городскую жизнь?

Странно, все осталось как бы прежним.

Люди посещали кофейни; торговали товаром – каждый своим, в магазине Перльмана и в пошивочном салоне Леона Славинского; Пилсудский крепко держался за стремена коня на высоком постаменте; в еврейских магазинах, как обычно с криками и спорами, предлагали новый товар; в пекарнях выпекали хлеб; на рынок съезжались крестьяне; гимназисты ходили в классы; в ешивах изучали Тору; польская, украинская и еврейская молодежь закаляла дух в молодежных полумилитарных организациях; в костелах, церквях и синагогах правили службу; за христианскими праздниками шли еврейские.