Мария Ялович-Симон - Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг.

– Да-да, – обронила она, не останавливаясь, потом обернулась и совершенно без эмоций добавила: – Пусть Господь вас утешит.

Тут я поняла: большинство людей эгоистичны и заняты только собой, тем более в нынешние времена. Придется мне внешне взять себя в руки и немедля стать взрослой.

Через несколько дней после смерти отца мне приснился очень яркий и страшный сон: мы оба бежали по асфальтированному шоссе. Спасались от погони. Я бежала быстро, но папа почему-то бежал по какой-то клейкой полосе. В войлочных тапках, которых у него на самом деле никогда не было. Через каждые два-три шага одна тапка прилипала, и он поневоле останавливался. Каждый раз я отдирала тапку от клея. Он обувался, делал несколько шагов, я убегала вперед, – и повторялась та же история. “Беги, дитя мое. Я не могу, ты же видишь, застреваю. Беги!” – упрашивал он. “Нет! – отвечала я. – Я тебя не брошу! Никогда!”

Все это мучительно повторялось снова и снова. Наконец я проснулась. И вдруг отчетливо осознала: папа умер, чтобы освободить мне дорогу. И я могу жить, должна и буду жить, потому что он так хотел.

Доктор Гутхерц сразу же выписала мне новый больничный. И вскоре меня опять вызвали к страховому врачу “Сименса”. Я коротко рассказала, что случилось после моего последнего визита к нему: дома я нашла мертвого отца.

– Самое большее, чем я могу вам помочь, это продлить больничный, на десять дней или на четырнадцать, – сказал он. Для военного времени срок был на удивление долгий.

Но я очень нуждалась в этом времени, чтобы уладить свои дела. В том числе с маленькой пенсией, которую отец получал за свою нотариальную деятельность. Такое пособие евреям предоставляли лишь в исключительных случаях, если они в прошлом были фронтовиками и не имели больше никакого дохода: восемьдесят марок в месяц, утвержденные лично председателем Берлинского апелляционного суда. Этими деньгами мы оплачивали основные расходы – квартиру, электричество и т. д. – и никому про свою привилегию не говорили.

Получив от почтальона упомянутую сумму, я отправилась прямиком в Апелляционный суд. Хотела сказать, что готова вернуть деньги, но одновременно попросить, чтобы мне сохранили пенсию. Я, конечно, не могла требовать, чтобы меня пропустили к председателю, а потому сказала на вахте:

– Мне бы хотелось поговорить с секретарем председателя Апелляционного суда, лично [15] Председателем Апелляционного суда в 1933–1942 гг. был Генрих Хёльшер (р. 1875). .

Эта молодая дама, по всей видимости, чувствовала себя весьма польщенной. Стройная блондинка, волосы собраны на затылке в пучок. Я остановилась метрах в двух от ее стола, зажав в руке деньги, и сказала:

– Я человек честный. Никто бы наверняка не заметил, если б я оставила эти деньги себе. – Затем я коротко обрисовала свое положение.

– Ах, ах!.. Боже мой!.. Ах, как мне вас жаль!.. Ах, да не стойте вы там, как солдат, – растерянно твердила она. На шее у нее были бусы из слоновой кости, которые она все это время смущенно покусывала. Потом сказала: – Подождите минуточку здесь. Я зайду к шефу, наверняка сумею уговорить!

Через две минуты она, сияя, вышла из кабинета:

– Пенсия оставлена за вами. Но без малейших юридических оснований. И создавать такой прецедент равносильно катастрофе. Так что никому ни слова.

Я поблагодарила и, конечно, обещала молчать. Но про себя думала: “Не только недруги с предубеждением относятся к нам, но и мы с предубеждением относимся ко всем неевреям. Секретарша была такая симпатичная и очень хотела помочь. Почему же мы противостоим друг другу как полные чужаки?”

Покусывание бус произвело на меня настолько большое впечатление, что я пошла в “Вулворт” и за пятьдесят пфеннигов купила себе самые дешевенькие, какие у них нашлись. Меня обуяла прямо-таки навязчивая идея: купить эти до ужаса безвкусные малиновые бусы, чтобы их покусывать. Увидев сие приобретение, моя подруга Ирена Шерхай изумилась:

– Ты с ума сошла? Что это за хлам? Такого я у тебя еще не видала.

– Да так, – сказала я, – завалялись в столе.

Потом я их выбросила.

Спустя несколько недель я вернулась на принудительные работы. Кое-что изменилось. Эдит Рёдельсхаймер, которая одно время выписывала зарплату, отстранили от этой высокой должности, поскольку она была еврейка. Ее место заняла некая Лоренц, разнорабочая с другого участка. Она хотя и испытывала трудности с чтением и письмом, зато была арийкой. А музыковеду Рёдельсхаймер пришлось трудиться на штамповке, выполнять работу, которую обычно делал автомат. Из-за однобокой нагрузки у нее ужасно болело плечо. Но она радовалась, что от нее больше не требуют сосредоточенности. Мысленно она пропевала целые оперные партитуры, от начала и до конца.

С нашим начальником, эсэсовцем Шёнфельдом, у меня по возвращении состоялся долгий разговор. Я пошла к нему в будку “сдавать” деталь, так это называлось на фабричном жаргоне: он должен дать добро – станок налажен правильно, деталь соответствует требованиям, так что можно начинать изготовление предписанного количества.

– Вы были на больничном? – спросил он, подняв винт к свету. В голосе сквозила озабоченность. В стеклянной будке, откуда он мог обозревать весь цех, мы, понятно, были на виду.

– У меня умер отец, – ответила я.

Он посмотрел на меня очень пристально и сочувственно, безмолвно соболезнуя. Руку он мне пожать не мог, но и этот взгляд от моих товарок не укрылся.

Я собралась с духом:

– Я бы хотела уволиться. Но не могу, поскольку работаю принудительно.

– Почему вы хотите уйти от нас?

– Хочу спастись.

– По-моему, мысль неудачная. Вас же немедля пошлют куда-нибудь еще. А такой симпатичной бригады вам нигде больше не найти. К самым симпатичным девушкам я назначил лучшего наладчика. – Судя по всему, он и правда думал обо мне. – Как же вы теперь совсем одна? – продолжал он. – За воротами завода вы одна, как в ледяной пустыне.

– Я хочу в ледяную пустыню, хочу быть одна. Вижу ведь, к чему все идет. Вы нас депортируете, а это конец для всех, – сказала я. Он кивнул, очень бегло, очень незаметно. – И нам, работницам военной промышленности, тоже этого не миновать, – добавила я.

– Ладно, – сказал он наконец, – я попробую. Уволим вас по болезни. И желаю вам счастья и благополучия на пути через ледяную пустыню.

Таковы были последние слова, какими мы обменялись. В цеху меня спросили:

– Ты так долго разговаривала с Шёнфельдом. И он что-то подносил к свету, словно елочный шарик. Что за ерунда?

Я ответила:

– Винт оказался какой-то странный.

До сих пор помню, винт был латунный.

А потом случилось чудо: Эльза Готтшальк, моя образованная подруга из бригады великанш, получила разрешение на выезд в Америку. На одном из самых последних пароходов перед тем, как капкан окончательно захлопнулся.